Дневники: 1915–1919

Едва выйдя из дома, мы столкнулись с Дезмондом, резко появившимся из-за угла. Это перечеркнуло наши надежды на уединенный вечер, но все же наименее жестоким образом. Вместе мы прогулялись в Олд-Дир-парк. Дезмонд выглядел подавленным, на лбу проступили морщины, и он все охал: «О боже, боже, боже!» – думая в перерывах о войне, я полагаю, или о личных проблемах. На самом деле, мне показалось неприятным, что в общении с ним приходится избегать некоторых вопросов: «когда выйдет твоя книга?»; «взяли ли в печать роман Молли?»; «что ты сейчас пишешь?» и т.д., – такие темы, вероятно, ранним утром его особенно угнетают. Мы напоили Дезмонда чаем и обсудили прогресс психологии со времен Шекспира. Л. отрицал это, а я отстаивала. Дезмонд считает Отелло и Дездемону очень примитивными, но полагает, что мы неплохо представлены в мире художественной литературы. Лично я нахожу себя в нем совершенно неизвестной. Обсуждали, нужно ли записывать мелкие события короткими сценами; должна ли беллетристика быть похожей на жизнь; есть ли у Теккерея глубина?! Недавно Дезмонд прочел несколько «Ньюкомов563» и не нашел в них никакой глубины – только очаровательную пульсацию традиционной образности. Переходим к поэзии Боба [Тревельяна]: «Хороший рядовой поэт», – говорит Дезмонд, – но он не совершает открытий через свой внутренний мир, а лишь смотрит на повседневность и подбирает нужные фразы, классические и потому вечные. Лично я этого не понимаю. В кармане Дезмонд принес книгу Энид Бэгнольд564 и теперь, я уверена, подумывает написать собственную рецензию. Я не собираюсь этого делать, после того как взглянула на ее мысли. Энид убедила его написать о румынском принце565, чей голос, сказал он, самый красивый в Лондоне. Дезмонд позвонил ему (чтобы объясниться, почему опоздал на ужин), и я услышала мягкий нерешительный голос, запинающийся на длинных словах и звучащий довольно романтично в телефонной трубке. Наконец он ушел. Сделавшись довольным и говорливым, Дезмонд был готов остаться и рассказать 4-й акт «Иренаиды566» – остался бы и рассказал, не намекни мы, что ему пора.

28 января, понедельник.

В понедельник я отправилась долечивать свой зуб, а потом на чай в Клуб, который становится, как сказал Голди, «местом семейных встреч». Вы входите и видите полдюжины пар ног, протянутых к камину со всех сторон. Вы слышите, по крайней мере я слышала: «Это вопрос революции или эволюции», – а затем, наслушавшись, ищете «Manchester Guardian», ускользаете от Сильвии Уитэм и прячетесь ровно на 10 секунд. Фредегонда с извинениями прорывается через газетную преграду: «Ох, они такие ужасно скучные, а мне надо поговорить о чем-то кроме политики». Этим чем-то, насколько я помню (сейчас уже суббота), были Оттолин, Аликс, поэзия, любовь, пока Боб, поглядывающий в нашу сторону, не выдержал и не подошел к нам, размахивая удлиненным корректурным оттиском567 и интересуясь, не секретничаем ли мы. «Не повезло», – ответила я, и он, успокоившись, поведал нам свои обычные литературные сплетни. Сначала Боб рассказал, что Клайв предлагает купить «Egoist568» и выпускать рецензии блумсберийцев, а затем спросил, что мы думаем об Уэйли569 и т.д. и т.п. Такой он осуждающий, этот любитель скандалов, но невинный и неутомимый, как всегда. Я поехала домой, где, конечно же, случился налет. Ясная ночь сделала его неизбежным. С восьми вечера до 01:15 мы перемещались между угольной ямой, кухней, спальней и гостиной. Не знаю, сколько в этом страха, а сколько скуки, но результатом стал дискомфорт, по большей части связанный с тем, что пришлось 4 часа вести смелую и шутливую светскую беседу со слугами, дабы предотвратить истерику. На следующее утро

29 января, вторник.

последствия налета были сметены Барбарой:

– Вирджиния, я не приду в пятницу, потому что выхожу замуж.

– Замуж?

– Да, за Ника.

– А Саксон?

– Саксон не возражает. Не нужно ничего менять. Мы все согласны.