Дневники: 1920–1924

Несса вернулась[1023], и лондонский сезон, конечно же, в самом разгаре. К этому выводу я пришла вчера в Эолиан-холле[1024], ошеломленно слушая, как Эдит Ситуэлл горланит в мегафон. Там была леди Коулфакс в шляпе с зелеными лентами. А я упоминала, что обедала с ней на прошлой неделе? Это было в день Дерби [6 июня], лил дождь, свет казался коричневым и холодным, а она все говорила и говорила, и фразы летели словно стружка из-под рубанка – одним длинным, но бесполезным завитком. У нас была не очень удачная встреча: Клайв, Литтон и я. Клайв вернулся и ужинал здесь на днях с Лео Майерсом[1025], а еще я ездила в Голдерс-Грин и сидела с Мэри Шипшенкс[1026] в ее саду, где мы толкли воду в ступе, что я всегда делаю смело, дабы жизнь не проносилась зря. Свежий ветерок трепал густые живые изгороди, разделяющей сады. Мной почему-то овладели необычные чувства. Уже не помню, какие именно. Мне теперь часто приходится сдерживать свое волнение – я будто бьюсь в стекло, или что-то яростно бьется рядом со мной. Чем это сулит, я не знаю. Меня как будто охватывает ощущение поэтичности бытия. Зачастую с морем и Сент-Айвсом. Вылазки на Гордон-сквер 46 подогревают волнение. Милая старушка Несса вернулась потрепанной, свободной, непринужденной и, как она сказала, 44-летней. Вид двух гробов в багажном отделении вагона метро, должна сказать, сковал все мои чувства. У меня есть ощущение полета времени, и это, наоборот, подстегивает. Мы с Н. сидели и разговаривали – обе нынче известные женщины, если уж на то пошло. За ужином мы обсуждали, в какую школу пойдет Квентин. «Он хочет стать художником», – сообщила Несса. «Да, – отозвался Квентин, как будто говоря: – Да, я влюблен». Мне, по крайней мере, это показалось странным.

Больше ничего важного не произошло. Надо бы описать стихи Эдит Ситуэлл, но я все время говорила себе: «Ничего не понимаю – восхищаться нечем». Единственный благопристойный вывод, который я сформулировала, заключается в том, что она однообразна. В ее шарманке всего одна мелодия. А стихи к тому же точно попадают в ритм хорнпайпа[1027]. Было в этом что-то неправильное, но я уже давно переключилась на свои рецензии и должна вернуться к роману. Лео Майерс, остекленевший от разочарования и среднего возраста, как стекленеет взгляд, сказал, что мой метод переворачивать все с ног на голову неверен. Врачи говорят то же самое. Он, как и доктора, холоден в своем изучении мира. У него нет импульсов и дел. Он каждый вечер куда-то ходит. Они с Клайвом рассказывали истории о полусвете[1028]. На следующий день Клайв позвонил и сказал, что ему стыдно. Мне кажется, Клайв пытается затянуть пояса на своем жилете распутства. И как обычно: я хочу то, я хочу се… Но чего хочу я? По крайней мере, мне тоже надо научиться говорить о своих желаниях: хочу, хочу, хочу. Но я больше думаю о том, как завтра будет приятно посидеть с Л. на траве во время конного шоу. Правда, потом я хочу пойти в оперу. Лео Майерс сказал, что все мы чувствуем себя отвергнутыми. А ведь у него £8000 в год без налогов, два дома, двое детей и один автомобиль. Он заявил, что все мы стараемся произвести впечатление друг на друга, а еще рассказал о своей поездке в Шербур [город во Франции] с этой целью. Меня он и правда впечатлил. Я подумала, что он плыл на лайнере «Aquitania[1029]» и был в таком случае совершенно свободен отправиться куда угодно. Его жизнь полна романтики. Но на самом деле это я полна романтики, а не бедняга Лео с остекленевшим взглядом.

Что касается остального, я должна написать миссис Элиот[1030]. И напишу прямо сейчас, немедленно. Не успеваю рассказать о выставке[1031] Дункана, о Молли Гамильтон, о Хендерсоне[1032], который ужинал здесь вчера вечером, или о Бобе [Тревельяне].

19 июня, вторник.