Дневники: 1920–1924

Любопытно, что я пишу этот дневник, когда не могу сконцентрироваться на чтении. Сегодня я разбираю старые письма, наполовину деловые; часы пробили семь, и у меня есть 15 минут, которых ни на что другое не хватит. Могу попытаться написать портрет. Карин была здесь вчера с Энн. Адриан совершенно разбит психоанализом[1009]. (Надолго прервалась из-за вопросов о печати.) Его душа разорвана на части ради будущего восстановления. Доктор говорит, что он – сплошная трагедия, и заключается она в том, что Адриан совершенно не способен активно наслаждаться жизнью. Возможно, это моя вина. Мы должны были быть командой, а я цеплялась за старших. Вот он и поник, побледнел, оказался придавлен напором бойких братьев и сестер. Карин говорит, что через три месяца мы увидим большие перемены. Однако Ноэль [Оливье] справилась бы лучше, чем любой из этих врачей. Правда в том, что моей невестке Карин, как она сама призналась, «не хватает человечности, хотя вы, должно быть, и так заметили», а еще она, будучи глухой, не способна засеять заливные луга в Адриане. Как, впрочем, и я. Если бы мать была жива, если бы не влияние отца – ох, это слишком высокопарно, чтобы называться трагедией. Энн похожа на Адриана: она такая же бледная, худая, чувствительная, с длинными холодными пальцами, которые я везде узнаю. Со своей стороны скажу, что я сомневаюсь, будто семейная жизнь обладает всей той силой зла, которую ей приписывают, а психоанализ – само добро. Мне понравилась Карин, и я пожалела ее, но потом почувствовала себя какой-то подавленной, но сейчас не об этом.

Морган сказал, что они с Мортимером на днях обсуждали романистов и согласились, что Лоуренс и я – единственные, чье будущее их интересует. Они с волнением ждут мой роман, который я хочу назвать «Часы». Это воодушевляет. Как ни странно, я получаю похвалу от сверстников и молодежи, но никогда – от стариков, которые, как говорится, снисходительно подбадривают нас со своих пьедесталов.

4 июня, понедельник.

Не могу не упомянуть Гарсингтон[1010]. Тридцать семь человек за чаем; кучка молодых людей не толще спаржи; хождение взад-вперед, туда-сюда; комплименты, знаки внимания, а потом эта скользкая грязь, которая меня сейчас интересует больше всего. Меня одолевает отвращение к людям, к их неискренности и тщеславию – утомительный и довольно мерзкий разговор с Оттолин прошлым вечером лег основу нынешнего недовольства, – а потом еще чувство, что удовольствие и радость смешались в моем сознании с презрением и горечью. Ее эгоизм непомерен. «Я гораздо более чуткая, чем большинство людей», – сказала она Джулиан; первая половина фразы звучала ужасно серьезно. Она возвращается к этой теме, то есть к самой себе, снова и снова. Вранье Оттолин перешло все границы. И все же в субботу вечером она меня порадовала. Несколько минут назад я четко понимала, что хочу сказать, а теперь не могу написать.

Мы с Литтоном проговорили всю дорогу в поезде. Он побывал в греческом храме в Сегесте[1011]. Именно это я в нем обожаю – пиетет перед красотой. Он сказал, что все было как у Софокла. Сквозь колонны видно море. Потом мы обсудили Шекспира; Литтон собирается написать о нем как о драматурге, а не как о философе или поэте. Он хочет все сопоставить. Сцену с Эмилией в «Отелло», например, можно сравнить с Лиром. А еще мы обсуждали сэра Томаса Брауна[1012] и письма Фалариса[1013]; думаю, Литтон написал что-то, что ему нравится. Он абсолютно счастлив. Он влюблен в Ральфа. В Литтоне есть та необыкновенная простота, с которой он нежно и трепетно говорил о Ральфе и Отелло. Ну как не радоваться мыслям о Литтоне – таком искреннем, нежном, бесконечно находчивом и человечном?! Я редко нахожусь в полном согласии с кем-либо так долго.