Дневники: 1925–1930

Но все это затмило собой Гарсингтон, Бриджеса и Уэллса. Эти великие люди так похожи на нас. Уэллс примечателен лишь сочетанием приземистости и резкости; у него острый нос, скулы и подбородок мясника. Насколько я поняла, ему нравится бродить и фантазировать о жизни других людей; он размышлял о Веббах; говорил, что их книги – это великолепные яйца правильной формы, но протухшие. Он описал Беатрису как цыганку и еврейку; яркое создание, ставшее квакершей435, как и все мы по мере взросления. Это не имеет ничего общего с христианством (с Богом). «Вы квакер?» – спросила я. «Конечно, да. Человек верит, что у всего есть причина» (кажется, ответил он). Но Уэллс недолго топтался на одном месте. Обед с ними в жару – утомительное времяпрепровождение. По слезливо-жалобному выражению лица миссис Уэллс436 (у нее большие щели между зубами, и в состоянии покоя она выглядит очень обеспокоенной, но в то же время отстраненной) я поняла, что в личной жизни он высокомерен, похотлив и груб437. Из добродетелей он предпочитает смелость и жизнерадостность. «Какой ужас!» – сказала я. (Это в контексте истории борьбы Дороти Ричардсон438.) «Нет. Нет ничего ужасного там, где есть мужество», – сказал он. Невероятно интересно, хотя и довольно бессвязно он пробежался по ее жизни и рассказал о том, как она вышла замуж за Одла439, человека, который создает символические рисунки – пузыри, выходящие из человеческого рта и превращающиеся в женские ноги, например, и т.д. «Это так похоже на жизнь, – сказал Уэллс, – неоднородность, когда одно перетекает в другое, да и нарисовано просто прекрасно». Но их творчество не продается. И Дакворт440 больше не будет выпускать ее книги.

Что касается Бриджеса, он выскочил из-за куста рододендрона, очень худой высокий старик в изогнутой серой шляпе, с красноватым суровым лицом, свирепыми мутными глазами и затуманенным взглядом; очень активный, с довольно хриплым голосом, болтающий без умолку. Мы сидели в его просторной комнате и любовались холмами, возвышавшимися над голубыми цветами в саду, но все это исчезало, стоило им заговорить, и он, Бриджес, сказал одну поразительную для меня вещь – единственное его поэтическое изречение. Мы говорили о почерке и критике441; о том, как Гаррод442 писал о Китсе443; о том, что они знают сонет Петрарки444, но не понимают, зачем его менять. «Потому что они не пишут сонетов», – предположила я и призвала его писать критику. Он, прямолинейный и шустрый, очень резкий во всех своих движениях, таскал меня по саду, чтобы похвастаться гвоздиками; потом повел в свою библиотеку, где показал книги французских критиков; потом сказал, что Мишле445 – его любимый историк; потом я попросила показать рукописи Хопкинса446 и сидела, разглядывая их с этим гигантским кузнечиком Олдосом447, свернувшимся рядом в кресле. Оттолин рассекала между гостей, словно волна.

Он попросил меня прийти еще раз и сказал, что прочтет мне свои стихи, но не ранние, которые требуют красивого голоса и неинтересны, а поздние, написанные гекзаметром448. Он сорвался с места и придержал для нас ворота. Я сказала, что мне очень понравились его стихи, хоть они и короткие, но в целом я была довольна и рада, что он оказался таким услужливым, непринужденным и интересным. Оттолин польстила мне, назвав это моей заслугой. Но и у нее были свои достоинства, раскрытые ее угасающим очарованием, когда мы сидели на берегу озера, обсуждая жизнь Мэри и Клайва, правду и литературу. Потом все начали собираться, в том числе Олдос, Эдди, Филипп Николс449 и мисс Спендер-Клей450, которая, по словам Джулиан [Моррелл], вполне может зарабатывать ?100 в год, если захочет.451

4 июля, воскресенье.