Дневники: 1925–1930

Не знаю почему, но я скуплюсь писать в дневнике. Лето в самом разгаре. Его составные элементы в этом году – Несса и Дункан, Этель Смит, Вита и переписывание «Волн». Мы весьма процветаем. Подводя итоги полугодия, мы обнаружили, что каждый из нас заработал по £425, а значит, в следующем году все явно будет прекрасно благодаря гигантским продажам «Эдвардианцев» – уже почти 20 тысяч экземпляров[1115]. А ведь книга не слишком-то хороша. У нас бывает Этель Смит; например, она заглянула вчера, когда я все утро так методично набирала шрифтом «О болезни»[1116]. Я услышала звонок, поднялась и увидела старушку в белом пальто из альпаки; усадила и освободила ее от картонных коробок, полных белых гвоздик; и посмотрела на ее довольно величественное лицо старого полковника (опоясанное неуместным ожерельем, поскольку она собиралась на обед с Бичемом[1117]). Обычно я получаю от нее по два письма в день. Рискну предположить, что старое пламя сапфизма разгорается в ней в последний раз. В пору своего расцвета Этель, должно быть, была грозной, безжалостной, цепкой, требовательной, молниеносной, уверенной в себе; в ней было что-то от прямоты и целеустремленности гения, хотя говорят, что она пишет музыку как старый и педантичный немецкий учитель музыки. А вот стиль написания мемуаров делает ей честь – Этель действительно вела бурную жизнь и накопила поразительное количество наблюдений, которые она вставляет в разговор так, что практически сводит Л. с ума. «Одна ее речь на днях, – говорит он, – длилась 20 минут без перерыва». Мы отправились на пикник в Кенвуд с Нессой и Дунканом. Их демонстративная глупость рассмешила меня и Этель Смит, а еще разозлила Эдди. Затем мы сидели в гараже, тяжело вздыхая, поглядывая друг на друга и куря. Потом мы застряли на Гауэр-стрит. Наступила ночь, поднялся ветер. Пошел дождь. С трудом добрались до Хампстеда. Дом был как будто мертвый; рододендроны поблекли. «Где бы нам поужинать?» «Лучше вернуться на Фицрой-стрит», что мы и сделали, поужинав сэндвичами и клубникой около десяти вечера в приподнятом настроении. Она [Этель] диковатая старушка – о такой энергичности и жизнестойкости Маргарет может только мечтать.

6 июля, воскресенье.

По правде говоря, у меня есть 15 минут до того, как надо будет идти на неприятный и изысканный, а также довольно дорогой обед миссис Уолтер. Я хочу сказать, что слегка раздражена из-за Маргарет и мистера Биррелла. Речь о двух моих жестах доброй воли: статья о Женской гильдии и статья о Б.[1118] Ни один из них не поблагодарил меня. М. прислала открытку. А ведь я потратила на статьи две или даже три недели напряженной работы. И вот мораль: никогда не облекайте свою доброту в письменную форму. Никогда не соглашайтесь использовать свой творческий талант в знак дружбы. Вот почему я отказываюсь писать о Морисе Бэринге, как он того желает.

В прошлый четверг мы зашли в гостиную Этель и увидели стоявших в ряд у окна герцогиню Сермонетскую[1119], М. Бэринга и Джойс Уитеред[1120]. Хочу ли я рассказать эту историю? Когда мы подошли к Джойс – Этель бегала сломя голову за своей большой пушистой собакой, – я сказала: «Это похоже на вечеринку из книги, как у Джейн Остин в Бокс-Хилл[1121]». Там были пространство, формальность и определенность, которые превращали вечеринку в настоящее действо с затянутыми сценами, напряженными моментами, провалами и подъемами. Мы все были вовлечены и втянуты то в одно, то в другое. Дом Этель превзошел мои ожидания. Да и в самой Этель больше красоты и даже опрятности, чем могло показаться при виде ее пальто из альпаки. Вдоль забора красовались алые и розовые розы. На клумбах цвели пышные цветы. Все сияло и пестрело красками. Стены у Этель белые и грубые, неотделанные; ничего дороже пары фунтов – много старой школьной мебели, которая приглянулась ей благодаря сильному эгоистическому воображению. «Тут я сидела, когда Мэри[1122] играла на фортепиано… И я сказала ей: “Не могла бы ты играть соль-диез вместо соль”… Вот кровать – Вирджиния, это будет твоя комната, когда ты приедешь погостить, – на которой Сарджент[1123] спал поперек (ибо это старая железная кровать). А вот мои отец и мать – она была художницей…».

Однако у меня сложилось впечатление, что Этель – очень искренний, немного ветреный человек, свободный, невероятно заряженный энергией, с сильным характером – никаких препятствий и запретов – она максимально легко и непринужденно общалась с Морисом.