Дневники: 1925–1930

Вчера мы прогулялись с мистером Джонсоном по оранжереям Уоддесдона[1097]. На песке были прочерчены разделительные красные линии. Сотни цикламенов. Ряды азалий словно военные на параде. Гвоздики, распустившиеся и только зацветающие. Виноградные лозы, которые прореживали трудолюбивые садовники. Все деревья моложе сорока лет, но уже идеально облагороженные. Фиговое дерево с тысячей тонких ровных ветвей. Статуи завернуты в простыни, словно мертвые лошади. Все мертво. Сделано, посажено, установлено в 1880 году или около того. Один цветок доставил бы мне больше удовольствия, чем эти ряды и кусты. Жара, аккуратность, точность, организованность. Мистер Джонсон похож на нектарин, твердый, красный и спелый. Он научился всему у мисс Элис[1098], а восхищение воспринимает как часть своей зарплаты. Он называл нас господами.

13 апреля, воскресенье.

Едва закончив писать, я взялась за Шекспира, хотя головой до сих пор в романе, а разум раскален докрасна. Это поразительно. Никогда прежде не замечала, насколько велики его размах, скорость и сила слов, пока не сравнила со своими собственными и не поняла, насколько Шекспир превосходит меня во всем, хотя поначалу кажется, что мы не уступаем друг другу, но потом он вырывается вперед и делает то, чего я не могу представить себе даже в самых дерзких мечтах и буйных фантазиях. Даже малоизвестные плохонькие пьесы Шекспира обладают гораздо большей скоростью, чем пьесы любого другого писателя; слова несутся так, что за ними не поспеть. Например: «Вновь заблистали слезы, как роса медовая на лилии увядшей» (случайная цитата, попавшаяся на глаза)[1099]. Очевидно, гибкость его ума была столь совершенной, что он легко сочинял подобные фразы, которые лились из него жемчужным дождем. Зачем тогда кому-то вообще пытаться писать?! Это даже не «писательство». Я почти готова заявить, что Шекспир превзошел литературу, если бы только понимала, что это значит.

Вообще-то я собиралась писать об оранжереях Уоддесдона. Там были ряды гортензий, в основном темно-синих. «Однажды, – сказал мистер Джонсон, – сюда приезжал лорд Китченер[1100] и спрашивал, как мы добились такого цвета… Я ответил, что все дело в почве. Он согласился, но сказал, что порой лепестки все равно немного розовеют. Мисс Элис такого не допускала. Появись хоть капля розового, она бы все забраковала». Потом он показал нам гортензию с лепестками металлического цвета. «Мисс Элис они бы не понравились». Меня поразило их помешательство и то, как легко зациклиться на синеве гортензий и загипнотизировать мистера Джонсона, чтобы он думал только об этом. Он приходил к ней каждый вечер, потому что мисс Элис почти ни с кем не виделась, и они по два часа разговаривали о растениях и политике. Как же легко сойти с ума от синих гортензий и не думать ни о чем другом!

На Пасху Вулфы поехали на машине в Родмелл 16 апреля и не возвращались в Лондон до 27-го.

23 апреля, среда.

Сегодня очень важное утро в истории «Волн», поскольку я, как мне кажется, повернула за угол и вышла на финишную прямую. Как и Бернард. Сейчас он будет идти вперед, затем встанет у двери, и тогда – последний образ волн. Мы в Родмелле, и я, надеюсь, пробуду здесь еще день или два, чтобы не выпасть из потока и довести дело до конца. Боже, потом отдых; потом статья; а потом уже отвратительный процесс перекраивания и формовки. Хотя и в этом есть свои радости.

26 апреля, суббота.

Не получая писем в течение трех дней, я чувствую себя сдувшейся. Тот полупрозрачный воздушный шарик, который был наполнен славой, лопнул, и я стала просто куском резины. Это очень благотворное состояние, но скучное, хотя и не такое уж неприятное, и все же пресное.

27 апреля, воскресенье.

Странное дело – вернуться и обнаружить в доме Лотти (ее чемодан под кухонным столом), которую Карин уволила за воровство. Она уехала с полисменом в участок. Сегодня будет ночевать здесь. А мне надо встретиться с Карин.

29 апреля, вторник.