Дневники: 1925–1930

После ужина пришел Литтон. Очень яркий, начищенный, легкий и даже душевный. Леонард скручивал сигареты. Я лежала на диване, обложившись подушками. Литтону прислали книгу о Колумбе[1079], и он рассказал нам историю, превратив ее в собственный забавный фантастический сюжет. Колумб – безумный религиозный фанатик, который поплыл на запад после того, как прочел пророчество Исаии[1080]; его команда – выпущенные из тюрем преступники; они прибыли на Кубу, где Колумб заставил их подписать заявление, что это Индия, ибо земля была слишком большой для острова; они набрали золота и драгоценных камней, вернулись в Испанию, а король с королевой даже привстали, когда он вошел. Вся эта рассказанная со смаком история была пропитана выдумками Литтона, ощущением нелепости и драматизма. Потом мы мило поболтали о Дэди, Кембридже, Чарли [Сэнгере] и т.д. У Литтона новый граммофон. Он редактирует Гревилла[1081]. Литтон тоже очень доволен жизнью, но не так, как Джордж; он процветает; покупает книги; симпатизирует нам; собирается в Кембридж на эти выходные. Странно, как плохо запоминаются разговоры. Я все время думаю о новой газете.

1 марта, суббота.

А потом я пошла на прогулку (по округе Хампстеда) и заработала головную боль, так что слегла вплоть до сегодняшнего дня, субботы, когда мы собираемся отправиться – тысяча благодарностей Богу – в Родмелл и там отдохнуть. У меня уже три, теперь четыре недели писательского простоя. Хотя я все равно не уверена, что могу сейчас продуктивно работать над «Волнами». Роман вытянул слишком много сил и мыслей – никакая другая книга не истощала меня так сильно. Будь у меня больше мудрости, я бы, конечно, побездельничала пару недель в Родмелле, а не писала. Просмотрю на днях в своей солнечной комнате то, что уже сделано.

Как-то вечером я испытала странное чувство абсолютного покоя и удовлетворения. Все штыки, которыми меня кололи, исчезли. И я (признаюсь, целый час) лежала счастливая. Странное состояние. Ни тревог, ни волнений, ничего. Никаких гостей. Никаких дел. Напряжение спало. Великолепное парение с [неразборчивое слово] по своим владениям (пытаюсь процитировать – кажется, Шелли, – но получается ерунда). Такое состояние у меня бывает крайне редко. Не помню другого случая. Может, в Родмелле. Все отключается. Это зависит от того, насколько долго и сильно я была погружена в лондонскую суматоху. Не надо больше встречаться с Сивиллой, Этель или кем-то еще – какое облегчение! Теперь у меня есть возможность поразмышлять в тишине. Вчера мне предложили £2000 за то, чтобы я написала биографию Босуэлла для «Doran/Heinemann». Сейчас Л. пишет за меня вежливый отказ[1082]. Я заработала себе свободу. Странно думать, что, отказавшись от этого предложения, я плачу за возможность поехать в Родмелл и думать исключительно о «Волнах». Прими я предложение – смогла бы купить дом, мебель и поехать в Италию, но оно того не стоит. Вчера мы смотрели дом на Гордон-сквер 57, который, возможно, возьмем. Но я боюсь шума и его размеров – не знаю. Зато вид прекрасный.

3 марта, понедельник.

Снова Родмелл. Снова моя новая спальня. Дети играют в школе. Насыщенный жемчужно-серо-голубой день; по окнам стучит дождь. Умей термометр отображать уровень здоровья, я бы отметила подъем на 10 градусов со вчерашнего дня, когда я лежала, бормоча что-то про сюжет «Додо[1083]», которого ему явно не хватает; теперь сижу, но нет сил спуститься за рукописью, чтобы прочесть ее. Хотя во мне все равно начинает просыпаться интерес к жизни. Таков эффект проведенных здесь суток и одной получасовой прогулки по долине. Солнце пульсирует из-за облаков. Птицы летают огромными стаями, а лопоухие поезда[1084], как обычно, несутся вдоль подножия горы Каберн[1085].

Молли Гамильтон[1086] написала чертовски плохой роман. У нее хватило ума придумать способ рассказать историю, но в итоге она соорудила унылейшее, невероятно запутанное нечто. Пытаясь прочесть страницу внимательно, я поражаюсь тому, как плох ее английский. Это все равно что слушать болтовню кухарок и судомоек; она едва выговаривает слова и, как мне кажется, пишет в блокноте, возможно, в Палате общин или в метро. Эмоции вязкие и противоречивые, как у второсортных художниц или прыщавых юношей; не знаю, как она, не имея таланта и давя на все педали сразу, умудряется передать ощущение этой второсортности; никакого остроумия или точности; ни одного самостоятельного слова, будто все они валятся друг на друга. Боже, что за стиль! Что за ум! У Молли есть энергия и даже некоторые способности, главным образом проявляющиеся в методе, но все это свалено в кучу и неразличимо. Теперь, по-прежнему вялая и плохо соображающая, я должна прочесть «Морской воздух» – хорошую рукопись[1087].

11 марта, вторник.