Дневники: 1925–1930

Это продолжалось до самого чая. Потом, когда Этель села на диван и вытянула ноги, положив их на собачью лежанку, мы без умолку болтали до семи, пока не пришел Л. Она говорила значительно больше, чем я. (Еще на лестнице, когда мы шли пить чай, я попросила называть меня Вирджинией; примерно через 10 минут после чая она попросила называть ее Этель; вот так просто разумно и быстро, всего за 15 минут, была заложена основа нашей нерушимой дружбы.) И мы пустились в разговоры, в частности о музыке: «Говорят, я эгоистка. Я борец. Я сочувствую аутсайдерам. Я позвонила Хью Аллену[1066] и предложила пообедать. Дорогой сэр Хью – “дорогая Этель” – есть то, чего вы не знаете о представителях своего пола. Поверьте, мне нужно приезжать в Лондон, приставать к людям и добиваться своего – в конце концов, мне обещают 14 женщин в оркестре. Я приезжаю и обнаруживаю двух. И опять берусь за телефон». У нее на виске пульсирует вена, похожая на большого червя. Щеки краснеют. Выцветшие глаза вспыхивают. У нее широкий округлый лоб. Говорили об одежде. Я собираюсь в Бат послушать пьесы дорогого Мориса Бэринга, а потом мы поедем (тут вошла Элли) в Роттингдин[1067]. И я должна переодеться в вечернее платье. Вот что меня беспокоит. Мне комфортно только в этом – есть еще один наряд, который я надеваю, когда иду слушать оркестр. А потом мне надо собирать вещи (передо мной лежит ананас от матери Леонарда, который ждет снаружи). «Моя горничная? Она самая обычная ирландка. “Доктор (она меня так называет), миссис Вулф не хочет вас видеть. Пришла телеграмма о переносе встречи”. Но вот я здесь. И разве это не свидетельствует о том, что мой аппетит к жизни все еще велик? Десять дней подряд я не думала ни о чем, кроме нашей встречи. И вот наконец между нами складывается дружба». Она настолько искренна и резка, но при этом разборчива – проницательно судит о Вите и ее второсортных подружках (об Энид Бэгнольд[1068], например), – что разговор выходит довольно откровенным, как мне кажется, а не превращается в обычную болтовню. Мне нравится слушать то, что она говорит о музыке. Она написала пьесу по мотивам «Тюрьмы» Брюстера[1069] и с удовольствием займется ее оркестровкой этим летом. Говорит, что написание музыки и романа – это почти одно и то же. Скажем, человек думает о море, и ему на ум приходят нужные фразы. А оркестровка – это краски. И нужно быть очень осторожным со своей «техникой». Она планирует рапсодии о «Своей комнате», о мисс Уильямсон[1070], о концовке какой-то книги Мориса Бэринга. «Я – голос улицы. Я принадлежу к толпе. Я говорю, что народ прав». В ней есть нечто прекрасное, надежное и опытное, помимо разглагольствований, буйства и эгоизма, но я, к слову, не уверена, что она такая уж эгоистка, какой ее считают другие. Она говорит, что у нее никогда не было никого, кто бы восхищался ею, и поэтому она до конца своих дней сможет писать хорошую музыку. Из-за своей страсти к спортивным состязаниям она вынуждена жить в деревне. Играет в гольф, ездит на велосипеде; два года назад ей пришлось бросить охоту. Тогда она сломала руку и впала в отчаяние, думая, что жизнь кончена, если и от состязаний придется отказаться. «Я очень сильная», – говорила она и доказала это тем, что проболтала до 19:30, а затем, съев печенье и выпив стакан вермута, отправилась ужинать макаронами в Уокинг[1071], куда добралась только в девять вечера.

«Я тебе все расскажу», – ухмыльнувшись, сказала она своей горничной, которая спросила, хорошая ли я женщина. Да, Этель – прелестное пожилое создание. Она произносит слово «меренга» на французский манер и с сильным акцентом.

22 февраля, суббота.