Дневники: 1925–1930

Вас не спасут ни галл, ни московит,

Не ради вас готовят их к походу…

3) То, что кажется мне истиной и почти поэзией.

Природа-мать, тебе подобных нет,

Ты жизнь творишь, ты создаешь светила.

Я приникал к тебе на утре лет,

Меня, как сына, грудью ты вскормила

И не отвергла, пусть не полюбила.

Ты мне роднее в дикости своей,

Где власть людей твой лик не осквернила.

Люблю твою улыбку с детских дней,

Люблю спокойствие – но гнев еще сильней.

4) И, разумеется, есть чистая сатира, как, например, в описании воскресного Лондона.

5) И, наконец (получается уже больше трех), неизбежная, наполовину притворная, наполовину подлинная трагическая нота – рефрен[1059] о смерти и потере друзей.

Хоть все похитил дней круговорот –

Друзей, родных, тебя, кто мир вместила!

О, смерть! Как точен стрел ее полет!

Все, чем я жил, чудовищная сила

Внезапно унесла, навеки поглотила.

Это, по-моему, и есть суть Байрона – то, что делает его поэзию фальшивой, пресной, но очень переменчивой, богатой и более размашистой, чем у других поэтов, – вот бы он еще умел привести этот хаос в порядок. Байрон мог бы быть романистом. Странно, однако, читать его прозу в письмах, чувствовать искреннюю любовь к Афинам и сравнивать это с банальностью его стихов. (Есть даже глумление над Акрополем.) Впрочем, и это в те времена могло быть позерством. Правда, вероятно, в том, что, если в вас заключено такое напряжение, ваши чувства не соответствуют общечеловеческим; невозможно не притворяться и не бравировать – иначе никак. Однажды он написал в гостевой книге, что ему 100 лет. И это правда, если мерить жизнь чувствами.

17 февраля, воскресенье.

Опять поднялась температура; потом опустилась, а теперь…

20 февраля, четверг.

Я должна собраться с мыслями, если получится. Может, написать о ком-нибудь скетч?!

Сноу[1060]: