Дневники: 1925–1930

Нет, ну не дается мне сегодня утром один очень трудный кусок «Волн» (о том, как жизни героев сияют на фоне дворца), а все из-за вечеринки Арнольда Беннетта* и Этель[1210]. С трудом подбираю одно слово за другим. По моим ощущениям, я провела часа два наедине с Б. в маленькой задней комнате Этель. И эта встреча, я уверена, подстроена самим Б., чтобы «наладить хорошие отношения с миссис Вулф», хотя, видит бог, мне совершенно безразлично, в каких мы с ним отношениях. Я говорю за него, ведь сам он мало что говорит. Он замолкает; закрывает глаза; откидывается назад. А я все жду. Наконец он тихо и без всякого волнения произносит: «Ну же». Однако привычки вечно ведут к невыносимо скучным рассуждениям. Мне и правда нравится этот старик. И я, как писатель, стараюсь отыскать признаки гениальности в его дымчато-карих глазах; я, как мне кажется вижу в них определенную чувственность и силу, но, боже мой, потом он закудахтал: «Какой я дурачок – просто ребенок, по сравнению с Дезмондом Маккарти, – как неловко – зачем я критиковал профессоров?». Его невинность очаровательна, но было бы еще лучше, почувствуй я в нем «талантливого писателя», каким он себя, видимо, считает. Он сказал, что «Жена комедианта» Джорджа Мура вдохновила его на «Пять городов» и научила видеть суть; он глубоко восхищается Д.М., но презирает его за хвастовство своими успехами в постели. «Он рассказал мне, что однажды к нему пришла познакомиться молодая девушка и он попросил ее, расположившуюся на диване, раздеться. Говорит, она сняла с себя все и позволила ему любоваться. Сейчас я в это, конечно, не верю… Но он выдающийся писатель, который живет ради слов. А теперь он заболел. Стал ужасным занудой – рассказывает одни и те же истории снова и снова. Скоро и про меня будут говорить: “Он мертв”». Я опрометчиво спросила: «О ваших книгах?». «Нет, обо мне», – ответил он, по-видимому, считая, в отличие от меня, что его книги проживут дольше.

– Иначе жить невозможно, – сказал он (имея виду непрерывное писательство, один роман за другим, по тысяче слов в день). – Я не хочу ничего другого. И думаю лишь о писательстве. Некоторым уже надоело бы.

– Полагаю, у вас есть любая одежда, какая заблагорассудится, – сказала я, – и ванны, и кровати, и яхта.

– О да, у меня одежда лучшего покроя.

Наконец я вовлекла в разговор лорда Дэвида [Сесила]. И мы насмехались над стариком, считая себя утонченными. Он возмутился, что ворота «Этфилда[1211]» закрыты – «закрыты от жизни».

– По четвергам они открыты, – сказал лорд Д.

– А я не хочу ходить по четвергам, – ответил Б.

– Но вы нарочно глотаете букву “х”, – сказала я, – показывая тем самым, что в вас больше “жизни”, чем в нас»[1212].

– Я иногда поддразниваю, – ответил Б., – но не считаю, что во мне больше жизни, чем в вас. А теперь пора домой. Завтра утром мне писать тысячу слов.

Это лишь краткое описание концовки вечера, но после вчерашнего я в таком состоянии, что едва вожу пером по бумаге.

Вопрос: почему Дезмонду нравится общаться с лордом Эшером[1213]?

Размышление: плохо, наверное, просматривать газетные статьи и рецензии в попытке отыскать там свое имя. И все же я часто делаю это.

Намерение: сказать однажды Этель: «Как ты можешь придавать такое значение всему, что делаешь, и при этом называть себя христианкой» (навеяно утренним письмом, текст которого вращается вокруг «Тюрьмы[1214]»).

* Вскоре после этого он уехал во Францию, выпил стакан воды и умер от тифа (30 марта, день похорон).

4 декабря, четверг.