Дневники 1926-1927

«Тело человека и условия его жизни есть результат прежних действий человека. Поэтому человек должен нести с собой тело до тех пор, пока не окончится влияние его прежних действий».

6 Декабря.Раньше меня анонсировали после Горького и Толстою, теперь стоим на 4-м месте, а 3-е занял Артем Веселый. Неприятно, что все-таки это задевает… С другой стороны, и хорошо, что задевает, а то незаметно может представиться, будто я достиг полного равнодушия к славе, на самом же деле просто гордыня и презрение к другим.

Новые предложения чествовать Горького, и как раз во время отлива моего от Горького под впечатлением его отвратительного романа, его глупого дифирамба и пустых писем ко мне. Что делать? Напишу Груздеву, пусть научит.

Индусская философия религии, вероятно, по существу своему мало отличается от христианской, может быть, она еще более ее в своем бесстрастии удаляется от земной нашей жизни, я хочу сказать, что она тоже больше провожает человека, учил, как ему надлежит благопристойней и безболезненней уйти, чем встречает его. Надо искать религию встречи человека, надо внушить человеку бесконечную радость его первой любви, тайны рождения. Надо отстоять у стариков, у больных, у неудачников и бездарных ценность жизни…

Люди поправляют свое здоровье разными духовными средствами… чего-чего не придумали в компенсацию болезни и старост!

7 Декабря.Думал ночью о Горьком и понял причины его «второго пришествия». Эмигранты, наверно, затравили его (см. письма). Отсюда утверждение себя в СССР и «дифирамб» большевикам. И в ответ на его дифирамб — ему дифирамб.

Горький великолепный муж vir ornitissimus [26]в литературе, он стал сразу на большой круг мирского действия, как моряк или новгородский ушкуйник. Но искусство непременно требует дома, даже на ходу где-нибудь в лесу, чтобы сделать рисунок в альбоме или занести карандашом в записную книжку для памяти свое восприятие, надо присесть и этот момент остановки, этот пень, на котором сидел — уже есть дом искусства. А если вспомнить, каким терпеливым чисто женским трудом достается это шитье буквами на бумаге!

Рукописи Пушкина и Толстого всякому непосредственному человеку, прежде всего, говорят то же самое, что нам старинное шитье бисером, мы удивляемся и говорим: какое адское терпенье! Есть, несомненно, женское, восприимчивое и терпеливое начало в природе художника.

И у Горького оно тоже есть, потому что Горький по природе своей большой художник. Но он как человек, как муж сразу стал на большой круг действия, и дом искусств для него, все равно для моряка-скитальца просто дом является желанной мечтой, неудовлетворяющей, однако: побывал и опять в странствие. Вот почему у Горького такая неровность в его писаниях: одно написано дома в мире искусства, другое где-то в бегах о чужом. Свое — это золото, в искусстве, а чужое — лигатура.

Многое у Горького есть с лигатурой. В одном и том же сборнике рассказов у Горького можно встретить гениальный рассказ рядом с таким, что хватаешься за голову: как он сам-то не понял, что нельзя это ставить рядом. Это значит — один рассказ был написан дома, во время побывки, другой где-то в бегах. Такая большая досада, когда думаешь о Горьком как о художнике, исчезает, когда представляешь себе всю орбиту блужданий скитальца, весь его человеческий бунт. Но по бездарности или ложному исканию славы, самомнению и всем смертным грехам творчества Горький лишается иногда необходимой для художника способности самооценки своего творчества, способности меры и счета, и все потому, что хочет он, не удовлетворяясь художеством, достать как Прометей для человека огонь.

Недаром случилось, что первую весть о Максиме Горьком я получил не от литератора, а от одного моего товарища по тюрьме, который, частью по своему «нигилизму», частью просто по отсутствию художественного вкуса, презирал искусство и относился к нему как к «надстройке», поскольку хорошо или плохо <3 нрзб.>оно было полезным для революции. С восторгом писал мне этот примитивный марксист об удивительном босяке, прославляющем бунт и скитания.