Дневники 1926-1927

На охоту идешь, по правде говоря, не убить, а подумать совсем про себя. И так мы идем с Петей молча, каждый занят своим. А сзади кто-то идет и щелкает орехи: раз, два, три, без конца через равные промежутки времени, — щелк! Едва только начинается какая-нибудь мысль про себя и — вдруг щелк! и забывается. Мало-помалу это начинает раздражать. Мы прибавляем шагу, чтобы не слышно было, но тот прибавляет тоже, идет вплотную возле нас, очевидно, ему почему-то приятно идти в нашем обществе. По сторонам везде непролазная грязь, но мы высматриваем другую тропинку, перелезаем через топину, и тот, очевидно, думая, что мы достигаем лучшего, лезет за нами через грязь. Щелканье сзади нас продолжается и на новой тропе, становится невыносимым, приводит в бешенство, и вся сила духа уходит на борьбу с возникающей ненавистью. Наконец, мы останавливаемся, рассчитывая его пропустить вперед. Он, однако, не хочет идти вперед, он именно хочет идти за нами и тоже останавливается, пользуясь нашей остановкой, чтобы и себе тоже оправиться. Но мы ждем, мы все ждем и, наконец, говорим:

— Ну, гражданин, проходите!

Во рту у него орех и лицо такое бессмысленное, какое бывает только лицо человека, когда во рту у него орех. Он мотает отрицательно головой в том смысле, что он может и еще подождать, что он не торопится.

Мы идем дальше и слушаем: щелк! щелк! К слуховому отвращению присоединяется зрительное впечатление бессмысленного лица и вдруг, как молния, прорывается спасающая мысль: я вдруг понимаю, почему я приходил в бешенство от щелканья орехов.

— Петя, — сказал я, — мне кажется, я понимаю все: ведь обезьяны в тропических лесах тоже сидят на деревьях и весь день щелкают орехи. Но это нам не противно, а когда человек начинает, как обезьяна, — это возращение к образу быта наших предков ему даром не проходит, и лицо его становится отвратительным в бессмыслии.

— Но почему же так прекрасна белка, когда она щелкает орехи? — спросил Петя.

— А воробьи, — отвечаю я, — овсянки на дорогах, тетерева на березовых почках, весь день одно и то же, и все они прекрасны, и чем больше смотришь, тем больше любуешься. Человеку же, если он погружается только в еду, то не прощается, и лицо его становится отвратительным. Ты не догадываешься, Петя, почему это так?

— Потому что, — сказал Петя, — он человек, и с него больше спрашивается.

Тогда мы вспомнили знакомых интеллигентных людей, и каждое лицо с орехом во рту становилось отвратительным.

Но детей мы представляли себе хорошо: у них сверкающие наслаждением глазки, хищные зубки — очень хорошо.

Значит, решили мы, грызть орехи безнаказанно могут лишь дети.

К роману:

«орехи» приводят к половому акту, в котором так легко представить себе красивым животное и немыслимо вообразить человека прекрасным. А между тем я должен Алпатова довести до того, чтобы нам его совокупление не было омерзительным… (если не прекрасным):

— Вот тело девушки под ножом хирурга, вот все тайны ее открыты художнику, и под лучом солнца он передает их на полотно, которое потом все будут смотреть. Но когда приближается к этому телу жених ее, от которого ей надлежит иметь детей, то наступает ночь… тайна.

Безумие Алпатова было в том, что он хотел обойтись без тайны, что как художнику ему довольно было созерцания, и это он переносил как требование к половому чувству: сам он наблюдает, он создает картину, если отдаться влечению, он упадет. Он победил: женщина стала ему «Золотой луговиной», а потом после этого стала просто (ночь).

<Запись на полях> (Лицо края = образ края.).

26 Апреля. Утро пасмурное. Среди дня ливень. Вечером тихая золотистая заря. Мы все были вечером у Александрова.

27 Апреля. Утро солнечное, но ветреное. Но особенно громко птицы поют. Лягушки прыгают спаренные. Лед на нижних прудах почти разошелся. Бьют щук из ружья и острогой.