Дневники 1926-1927

Все-таки сравнительно с этими днями сегодня некоторая продержка. После обеда захмылило, небо все закрылось, брызжет понемногу, и собирается сильнее пойти дождь. Наши видели пролетающих в ночи гусей, установили, что певчие дрозды здесь. Видел впервые черного дрозда — какая это благородная птица! весь черный с золотым клювом и на изящнейших ножках. Тут же была птичка, очень похожая (возможно ли) на соловья. О соловье сложили неправильно — будто это просто серенькая птичка вроде воробья, при этом: а поет! соловей даже не серый, а темно-каштановый, формы его, повадка необычайно изящны — особенно самка — и вполне соответствуют песне.

Озеро все намокло и выглядит, как настоящее озеро, и по нем плывут подводы. Потоки мало-помалу наливают закрайки, но настоящего цельного кольца около льда еще нет.

Какое счастье слушать шумящий поток, да для меня это не повод говорить о каком-то счастье, а самое счастье, которое узнал я и воспитал в несчастии. Счастье это в том, что, выйдя из дома, теперь я совершенно свободен и не той свободой, которую ищут, а той, которая тебя сама нашла, как все равно деньги такая дрянь, если их домогаться, но какая радость, если о них не думаешь, а они сами тебя тут где-то в глуши разыскали.

Пролетайте же гуси и дорогие журавли, вы меня не тревожите, как в прежние годы, недостижимым посулом: мои журавли со мною живут. Пойте, веселые черные чудаки — скворцы, разными голосами над шумящим потоком: я сам скворец и тоже пою. Маленькие скворцы, обыкновенное солнце, величиной в тарелку, и луна, и звездочки, я вас люблю не такими, какими узнал я о вас из книг — это любить невозможно! — а как сотворились вы вместе с моей младенческой душой, как обрадовали, так и остались, и я с вами остаюсь таким же. Так это есть и будет присоединенным к великому свитку тысячелетнего бытия человека на его остывающей планете.

Сегодня Петя видел над озером скопу и потому, что за ней гнались галки, принял было за ястреба, но она повернулась, стали заметны белая грудь и нос крючком по-особенному, скопиному.

К вечеру с Урева надвинулся туман, и началась пронизывающая сырость — это прекрасно, потому что без тумана весны не бывает.

Помни «живые ночи!»^{21} (туда войдет «Ток»)

Мы ложимся спать, откладывая на завтра увлекательное чтение книги Весны, правда!

Сумасшествие для больного человека несчастие, но если здоровый с ума сошел, то это хорошо и нужно, иначе жизнь пройдет незаметно, без всякой отметинки, один скажет: «Помер!» Другой: «Царство небесное!» — и все!

Возы сена, которые мы вечером заметили в тумане, — тащились от города, были обратные возы: хозяева придерживали сено на самый конец, думали взять подороже, а оказалось, сено вдруг пало в цене совершенно. И так, убив день, измучив лошадь, вымокнув несколько раз, едут обратно.

21 Апреля. Туман. Ничего не видно, но все слышно с крыльца: в кустах трубит тетерев, на Гремяче бунтуют чайки, первый дрозд на елочке поет, скворец на березе. Я принялся, было, пока не обогреет солнце и не разойдется туман, писать. Петя проснулся и удивился: «Ты пишешь?» — «Туман, — говорю, — куда бы ты сам пошел?» — «Я бы пошел, — сказал Петя, — куда глаза глядят». Я бросил машинку и пошел, куда глаза глядят.

Мысли у водопада

1.Муза

(Поп Махов назвал свою дочь Музою). Некоторые чувства мои за время революции так огрубели и соответствующие им понятия стали так странны, что, вспомнив, как я ими раньше свободно обменивался в беседах, теперь один сам с собой покраснеешь или выругаешься, так вот я никак бы не мог теперь сказать серьезно что-нибудь о Прекрасной Даме… как вспомню об этом, так почему-то неизменно думаю, что тоже вот здоровенный наш поп Махов когда-то назвал свою новорожденную дочь Музою. Я не могу себя и теперь назвать неверующим, но прежнее свободное обращение с религиозными понятиями теперь меня тоже заставляет краснеть, и если зайдет вновь речь о каких-нибудь религиозно-философских собраниях, то я способен, пожалуй, и нагрубить и прикинуться совершенным безбожником. Раздумывая о причинах такой перемены, я нахожу их главным образом в поведении самого духовенства во время революции, слишком уж оно оказалось гибким и «жизненным». Да вот хотя бы у того же попа Махова, который когда-то назвал свою дочь Музою, случилось, во время революции сын его, проживающий в другом городе техник, назвал своего новорожденного мальчика Трактором. Узнав об этом, отец запретил своему сыну показываться на глаза, но сын, зная характер отца, явился на лето к нему отдыхать и с женой и с маленьким Трактором. Что у них было в доме — неизвестно, только и недели не прошло, как мы увидели в палисаднике отца Константина, как его дочь Муза играет с маленьким Трактором. После того едва ли он назвал бы дочь свою Музою, и тоже едва ли осмелюсь когда-нибудь связывать свои мысли с Прекрасной Дамою.

2. О брюхе и человечестве