Дневники 1926-1927

Около обеда вдруг дождь сменился страшной метелью — свету не видно! и так бушевало и лепило снегом до вечера и продолжалось в ночь.

Был у доктора — все от желудка. Как оправлюсь, строгий режим, курить 10 папирос, ходить на охоту, не жалея времени. Так и напишется больше.

3 Ноября. Новые понятия: 1) Целевая установка, 2) Беспартийный актив. Морозное тихое утро. Пороша.

Я всю ночь глаз не смыкал и стонал от боли, а утром чуть отпустило, потянуло к перу. И опять приходит в голову, что напряжение жизни перед смертью совсем не героично, а вполне естественно.

Горький увлекается мыслью, что человек — хозяин земли, это хорошо, но дальше, что без человека нет и мира, что финских камней нет без корела и пустыни нет без араба — это уже лучше бы не говорить. Да, как будто, если думать логически, нет, но тоже логические люди говорили, что финская угрюмая природа определила душу корела, и пустыня сделала араба, это пустыня через араба сказала нам свое слово.

3 Ноября. Мороз. Боль продолжается. Не работаю. Ночь грею живот у печки.

4 Ноября. К вечеру стало теплеть и скользить. Ветер. Боль продолжается. Доктор не может определить причин, говорит вообще, что склероз, что сердце подработалось. Верно, придется ехать в Москву и ремонтировать себя.

Из кабинета врача вышла молодая женщина, красивая, но бледная, с плоской грудью, худая. Я думал о юноше, который был в нее когда-то безнадежно влюблен и чуть не застрелился. Если бы он знал тогда, мог видеть вперед, что, может быть, в первую же брачную ночь он встретится с женской болезнью или что вообще ему придется всю жизнь хлопотать около ее нерв и разных недомоганий…

Дуня сказала Ефр. Пав-е, что у нее при ее работе нет вообще желания оставаться с мужем, она это ненавидит и боится опять забеременеть. На ночь она обкладывается детьми, чтоб он к ней не мог добраться, если доберется, то при ее крике дети просыпаются. Но вот приехали гости. Муж потихоньку разобрал детей, проложил путь, кричать при гостях было нельзя, и он своего достиг. Дуня опять понесла.

— Стар, а не сломался, — сказала Дуня.

Раз я навестил милую Анну Николаевну, с которой встречался еще на войне в санитарном вагоне, тогда она была сестра милосердия, теперь ей уже к сорока. Очень милая и грустная, служит в Музее. Между прочим, в разговоре, вспомнив, я сказал ей:

— Гриша приехал из Англии.

Она побледнела, вспыхнула, потом наклонилась к батарее своего лампового аппарата, стала там возиться, и лица ее мне не было видно.

— Не поможете ли, — сказала она, — аппарат перестал действовать.

Я ничего не понимал в ламповом аппарате. В полутемной передней она мне сказала на прощанье очень робко:

— Вы, пожалуйста, передайте Григорию Григорьевичу поклон и попросите его непременно навестить меня.

Гриша, мой двоюродный брат, инженер. Во время революции он строил корабль в Англии. Теперь вернулся. Я не знал, что Анна Николаевна с ним знакома.

<На полях> Она же, она была такой женщиной, которой, например, невозможно объяснить, что такое накладная.

— Зачем вы, — сказал я, — приобрели такой сложный аппарат, можно бы детекторный.

— Мне сказали, — ответила она, — что на детекторном аппарате нельзя слышать заграницу.

— Гриша! — сказал я ему, — ты, оказывается, знаком…

Я передал ему поручение Анны Николаевны.

— Ты зайдешь? — спросил я.

Он поморщился.

— Некогда, но зайду как-нибудь.

— Может, во вторник вечером?

— Хорошо.

В среду я спросил Анну Ник.:

— Был?

— Нет, — сказала она грустно, — я двенадцать лет его жду.

И рассказала мне все. Я дал слово об этом никому не говорить. И не скажу. Только необходимо сказать об электрической волне. Эта женщина вообразила себе, что, имея радиоаппарат, можно нащупать волну, личную из Англии. Таких женщин мало осталось!

— Гриша, — настойчиво сказал я, — в другой раз прошу тебя, побывай непременно в следующий вторник, нельзя так относиться к женщине.

Он твердо сказал:

— Хорошо.

— Был? — спросил я у Анны Ник. в среду.

— Был, — сказала она очень грустно. — Пришел, разделся. Сели у столика.

— Ламповый? — спрашивает он.

— Я не поняла даже, о чем он. Поднимаю глаза, а он уже, смотрю, возится над аппаратом. Просит отвертку. Я принесла. Ворчит: «Неумеющим надо детекторные аппараты заводить, на катушке, а с ламповым надо уметь обращаться».

Потом спросил щипцы от сахара, стал щипцами. Потом нашел что-то неверным в антенне, вышел, залез на дерево. Словом, провозился весь вечер, потом передал мне телефонную трубку, сам взял другую. Шла моя любимая опера «Евгений Онегин». Но ему не опера нужна была, а слышимость. Он поминутно повертывал катушку, музыка то исчезала, то появлялась, К последнему акту он окончательно все устроил.

— Вполне хорошо! — сказал он, передавая мне вторую трубку, — слушайте, ну, а мне надо бежать.

И ушел.