Дневники 1928-1929

<На полях>Туман на бороде, в волосах, на ружьях — хоть выжми, как дождь. И на солнце все засверкало.

Начало: Мой приятель народный судья Яловецкий с вечера отправился в болота на уток и остался там у реки до утреннего перелета птиц на плесы. С вечера ему удалось сделать один только выстрел по крякве, потому что дым лег на воду и все закрыл.

Потом густой туман побежал с берегов и закрыл народного судью. Для него туман этот был, как для нас дым облака, закрывающего солнце. Для нас, живущих на холмах, в эту ночь ярко сверкали все звезды и луна. И то, что для народного судьи было небом, для нас всюду на лугах лежало белым одеялом. Перед самым рассветом, когда начинается первый холод, народный судья озяб и проснулся. Но не сразу он решился подняться, потому что ему казалось, что один бок его, обращенный к его низкому небу, озяб, а другой лежит в теплом сене: не стоит вставать и студить теплый бок. Но когда забрезжило и стало еще холодней, он сделал усилие, поднялся и тут понял, что теплый бок его лежал не на сене, а в воде, и тепло ему было потому, что вода была гораздо теплее воздуха. При первом свете он поднялся, и мокрый бок быстро стал озябать…

В то самое время я проходил с собакой по холму на дупелиное болото. Звезды еще все сияли на небе, светила луна, но восток загорелся. Подо мной лежало густое белое небо тумана. И я думал о незавидной участи лежащего там где-то под ним народного судьи.

Папаня. До сих пор, когда я собирался уезжать из Александровки от Карповых, в момент отъезда папаня куда-то исчезал: деньги я отдавал Анисье Ефимовне, а вез меня Сережа. Все было понятно нам: папаня устранялся, потому что в город с деньгами послать было его опасно: пропьет. Очень возможно, что папаня, зная себя, и сам уходил. А может быть он, деликатнейший человек, не хотел обнаружить нам свое семейное положение, если сын погорячится, вцепится в деньги, скажет какую-нибудь грубость или жена вдруг заплачет… В этот раз, когда мы перед отъездом пришли обедать, к удивлению нашему в избе был один папаня. Он сам доставал нам из печи горшки, ставил на стол, носил тарелки, ложки, резал хлеб. Потом сам лошадь запряг и повез нас сам. Анисья Ефимовна не показалась. Сережа поклонился нам издали. Что это? Неужели папаня исправился и овладел властью в семье? Или унижение его дошло до крайности, он вдруг взбунтовался и всех разогнал? Исправился или взбунтовался? Он исправился. Я узнал об этом в зеркале. Когда я дал ему пять рублей, то смотрел в зеркало, будто причесываюсь, и видел, как он вынул ящичек, из ящичка большой кошелек, там были деньги, и он туда положил.

Коллектив. Против коллективного хозяйства Н. Ф. нам говорил свое главное и обыкновенное мужицкое, что сельское хозяйство — не фабрика и в нем по звонку нельзя работать и сравнять всех в труде. Он говорил, что в такой нужде, в такой нищете единственным утешением остается сладость труда для себя, что если я как-нибудь постараюсь, воспользуюсь каким-нибудь случаем, что-нибудь выдумаю, то, может быть, как-нибудь и будет хорошо.

На это я возразил ему тем, что помещичье хозяйство до некоторой степени было близко к коллективу и фабрике: работали по звонку, кто плохо работал — наказывали, хорошо — поощряли; что в имении зерно производилось для города. И если бы они теперь по примеру помещичьего хозяйства выбрали себе на год хозяина, который бы управлял жизнью коллектива… «Это было бы хорошо, — ответил Н. Ф., — да разве дадут выбрать своего хозяина, приставят комсомольца. А если и дадут, то все равно, когда дело пойдет, отберут, и мы станем просто рабочими. Нет, хоть нищета, хоть голод, да я все-таки теперь сам хозяин себе и в ловушку не дам себя поймать. И мы все до одного понимаем, коллектив — это не общее дело, это ловушка».

Быстрица. Быстрина — подозреваю в этом нарицательные имена вроде рукава.

Корамора. Вчера летела паутина великой силой и на лугу было необычайное количество вислоногого комара (корамора).