Дневники 1928-1929

Вот загадка. Почему так случилось, что наши коммунисты, признающие экономический материализм как догмат веры, на практике являются идеалистами, совершенно ничего не видящими у себя под носом? Например, хотя бы это последнее навязывание мужикам коллектива в то самое время, когда улитка поедает их зеленя, и во всем уезде есть только три опрыскивателя. Или взять спор напостовцев с перевальцами, — что напостовцы, совлекая иллюзорные одежды с жизни, хотят найти причину ее и потом, согласно причинам, направить новую жизнь, в которой искусство будет только копировать разумную действительность.

Зло, которое возникло от слепоты к живой человеческой личности (вот еще пример: Каляевка — т. е. кормление без обязательств к труду инвалидов, равнозначащее их развращению, — обходится столько же, сколько содержание всех школ в уезде), закрывает нам глаза на идеальные истоки поступков нашей власти.

Метаморфоза экономического материализма в воинствующий идеализм (донкихотство). Напр., если сказать, что такая-то машина заменяет в производстве 10 человек и…

Непосильное требование к человеку, чтобы он забыл свою личность и отдался коллективу…

Но ведь это скачок через творческую личность человека, через бытие его…

Горький обладает именно такой головой, и я очень понимаю Сергеева-Ценского, сказавшему кому-то после первого свидания с Горьким, что «я еще не встречал в жизни такого классового человека, как Горький».

<На полях>Пирамидон, нагреватель, чай, сахар, чайник, стакан, блюдечко.

Мельница Дон Кихота.

Когда я читаю о Рыцаре Печального Образа, как он с копьем наперевес мчится, я всегда вхожу в положение мельницы: ведь это случайность, каприз автора пустить ее в ход как раз в то время, когда мчался на нее Дон Кихот; что, если бы дело происходило в безветренный день, то ведь, очень возможно, рыцарь поломал бы ей крылья и лишил бы на некоторое время население возможности обмолоть свое зерно. Я живо вхожу в положение мирной, беззащитной, всем необходимой мельницы и всей душой ненавижу рыцаря, наделенного всеми хорошими качествами и только смешного, но не страшного. А он страшен…

<На полях>Александр Яковлевич Вигалок, ред. Раб. просвещения — Воздвиженка, 10.

Завком типографии в Лавре: среда, пятница. Профсоюз.

Классовый человек — новая формация чиновников.

<Позднейшая приписка: NB 1950 г.> Никогда не понимал и не понимаю, что это «классовый человек».

Вероятней всего, мы «спец-люди» не понимаем «парт-человека», что он совсем пропускает личность как творческую единицу, ее неповторимость, у них личности повторяются. У старых революционеров-марксистов дань личности отдавалась в практическом плане (подвиге), теперь подвиг заменен службой в учреждении, и личность как утюгом сгладили.

1 Ноября.Был в Москве. Вечер у ВАПовцев. Заседание Правления Федерации РАППовцев. В пивной с Замошкиным на углу Кузнецкого и Неглинного (там же ВАП). Сегодня во время моего отсутствия Лева явился.

Мне было при споре Перевала с РАППом, как будто я перенесся лет за 35 назад к мальчикам, которые во что бы то ни стало хотели рационализировать все вопросы бытия. Ничего не изменилось, тот же Плеханов, Белинский, Чернышевский, Маркс, Энгельс. Та же самая надутая самоуверенность в познании вечной истины, разве только с прибавкой аргументов Чеки. Перевальская Галатея в этом собрании как горох от стены отлетала. И нужно сказать, что Воронский, Горбов и другие перевальцы очень наивны. Смутно почуяв веяние творчества в себе самих, они думают увлечь за собой и тех, кто сидит на литературном посту и следит за каждым из них, чтобы его творчество не пришло в столкновение с политграмотой. Как живо вспоминается мне то время 35 лет тому назад, когда я за свою Галатею вступил в борьбу с ребятами кружка Вас. Дан. Ульриха.

После некоторых болезненных попыток разбить их я сам более их страстно отдался марксизму и тоже стал все рационализировать. Хотелось бы разобрать теперь, во-первых, какие обстоятельства подготовили мое уверование, во-вторых, — что я мог бы сказать теперь тем, кто стоит теперь на литературном посту, о мотивах, сделавших меня равнодушным к марксизму и даже враждебным, если он лезет ко мне. Последнее настолько важно, что если хорошенько продумать свой опыт, то у меня в руках будет ключ к будущему молодежи и четкому пониманию действительности.

<На полях>Поверил от неверия…

Новое: явление чиновника-марксиста. Маркс был знаменем личного подвига, теперь он знамя благополучия.

Разбираю первое, — как я отдался идее. Перед моими глазами на вечере ВАПа в темном уголке стоят два молодых поэта из перевальцев и робко объясняют Замошкину мотивы своего перехода к ВАПовцам. Они говорят, что <перед ними> стоит вопрос, — печататься, значит, быть «на посту», не печататься — быть у перевальцев. И говорят: «Назовите хоть одного писателя, чтобы работал теперь, не входя в компромисс». Замошкин горячо протестовал, но, конечно, безуспешно. После он характеризовал все это «полнейшим разложением».