Дневники 1928-1929

«В краю непуганых птиц» — 10

«Родники» 9 л., добавить 7 лист.

1) Итак. «В краю непуган. птиц» — 6 листов

2) «Родники Берендея» — 9 листов

3) «Колобок» — 10 листов

4) «Охота за счастьем» — 12

5) «От земли» — 12

6) «Кащеева цепь» — 12

7) «Кащеева цепь» — 12

8) «Журавлиная родина» — 12

_________

85 листов

Всего 17 600 руб. по 500 в месяц с января 1929 г. = 35 мес. = 3 года, т. е. до 1932 г. — мне будет тогда 59 лет, если жив буду.

Сочинения 1-е издание 6 томов.

Всего 68 листов.

Сочинения 2-е издание 8 томов.

Из «Родников» выпадет — 4 3/4 листа, остается 9 листов.

В «Краю непуганых птиц» — выпавшие из «Родников» 4 3/4 + 1 1/4 = 6 листов + 3 листа иллюстраций = 9 листов.

Из «Колобка» выпадет 1 лист и переходит в новый том «Журав. родины».

«Журавлиная родина» — 13 3/4 .

План 2-го издания.

1-й том — «Охота за счастьем» остается по-прежнему.

2-й том — «В Краю непуганых птиц» с иллюстрациями 9 листов.

Для 2-го издания это новая книга в целом, но часть ее 4  3/4 листа берется из тома «Родники Берендея». Иллюстрации должны быть сделаны художником по фотографиям. Рамки, заставки и концовки удалить.

3-й том — «Колобок», из него удаляется последний лист «Детские рассказы» и переходит в последний 8-й том «Журавлиная родина».

4-й том — «Родники Берендея», из его 13 3/4 лист. 4 3/4 со стр. 153-й (шмуцтитул «В краю непуган. птиц») — по 324 стр. (включительно) переносятся в том 2-й «В Краю непуган. птиц». Остается 9 листов.

5-й том — «От земли и городов» остается по-прежнему.

6-й и 7-й — «Кащеева цепь» — по-прежнему.

8-й т. — «Журавлиная родина» — новая книга, 13 или 14 листов.

Библиография из 6-го тома 1-го издания переносится в 8-й в дополненном виде.

Все книги, за исключением «Журавлиной родины», представляются в готовом для издания виде. «Журавлиная родина» может быть доставлена к 1-му Апреля.

Число листов 2-го издания от 83 до 85.

31 Января.Вчера вернулся из Питера. Вот что я там сделал. Пятница: заказал у Разумника телескоп для «Savage», заключил договор на второе издание Собрания. Вечер у Шишкова, слушал его пьесу ^{46}. Суббота: утром был занят в Гизе, вечером читал у Разумника «Журавлиную родину». Воскресенье провел у Разумника, вечером у Толстого слушал его пьесу «Петр» ^{47}. Понедельник: посетил Виктора Сергеевича Миролюбова, вечером от скуки попал в кино Титан. Вторник: обедал у Груздева и выехал вечером домой.

Морозы ужасные! Послать книги Миролюбову и Разумнику для Пушкин, дома. Книги достать у Сабашникова.

Замятин открыл в моем писании «обнажение приема», а потом сказал: «Это недурной прием, я сам лет пять тому назад пробовал написать один рассказ этим приемом». Пришлось познакомиться с учением Шкловского ^{48}, — очень интересно. Уж очень вышло странно: я думал, пишу авторскую исповедь, а они признали в этом форму обнажения приема, по Шкловскому притом.

Обнажение приема. Написав эту книгу, я прочел ее первые главы в кругу литераторов. Два часа терпеливые товарищи слушали мое чтение, после того один из них сказал: «Это обнажение приема». Кроме одной книжки Шкловского о Льве Толстом ^{49}, я из его сочинений ничего не читал и никакого не имел ясного представления о формальном методе. Я хотел написать авторские признания, изложить свои домыслы о творчестве с иллюстрациями, чтобы этим ответить на обращенные ко мне запросы: «раскрыть тайны творчества». Меня очень смущала при этой работе возможность выйти за пределы искусства и претенциозно высунуться учителем молодого поколения. Вот почему я в этой работе свои мысли высказывал не абсолютно, а только относительно их рабочей ценности в своем собственном литературном производстве, вроде как это сделано у Станиславского в его книге «Жизнь в искусстве». Конечно, меня брал задор и в этом случае остаться художником слова и найти в процессе признания такой прием, чтобы эта исповедь сделалась не скучным вступлением к роману. И вот первые услышанные мною слова от опытного литератора были:

— Это обнажение приема по Шкловскому.

После того, пораженный и уязвленный, сказал я:

— Честное слово, я не читал Шкловского и писал без приема.

— Четного слова нет у художника, — ответил формалист, — вернее, оно есть, но тоже как прием. И чего вы волнуетесь, обнажение приема — недурно, лет пять тому назад я сам пробовал этим приемом написать одну повесть…

Я был уязвлен до конца. Мне казалось это небывалым в литературе, чтобы автор, сочиняя свою повесть, в то же время не исчез в ней, а сохранился отдельным лицом или обывателем со своей домашней философией. И вот оказалось, что и я сам со своей бородой, лысиной, слабыми руками, стальными ногами и каким-то зеркальцем под ложечкой, где непрерывно сменяются острая боль и яркая радость, я — сам без остатка ни больше ни меньше существую как «прием».

Я был подавлен и не мог найтись в защите себя: ведь я не имел никакого понятия о формальном методе!

Ко всему этому один блестящий драматург, бывший среди слушателей и тоже, как и я, не имевший <1 нрзб.>дела с формальным методом, сказал: