Читаем Дневники 1928-1929 полностью

Конечно, если взять меру двести раз по воздуху и двести раз по земле, то все равно в том и другом случае остается двести аршин счета, по двести аршин воздуха и двести аршин земли — не одно и то же, потому что счет — не то, что ритм. Так одна и та же музыкальная мера, проходящая в сновидении или наяву, в творческом действии человека разные вещи…


Или так:

Друг мой, постепенно теряя в жизни унаследованные от предков страх перед наказанием в будущей жизни, веру в чертей и адский огонь, я обретал иные ужасы, всегда возможные не где-нибудь там, после, а здесь в завтрашнем дне и до конца. Я больше всего боюсь, что с завтрашнего дня в каком-нибудь учреждении посадят меня за стол с двумя-тремя товарищами навсегда по гроб жизни и заставят что-нибудь вычислять полезное для людей. Такой постоянный счет в обществе одних и тех же людей в определенные часы за одним и тем же столом мне и представляется бесконечным мученьем. Читаю теперь иногда в газетах или слышу от друзей признание и хвалу за тот или иной мой труд, я не получаю в этом всего, потому что на все это я истратил сил очень немного сравнительно с тем, чтобы сделать все эти труды свободными. Я говорю о свободном труде, конечно, не в смысле будто бы «свободной» профессии, а в смысле той присущей творческому труду музыкальной мере, которая увлекает тебя в преодоление трудностей до того, что опьяняешься и не можешь жить без труда и отдых себе находишь только в большей или меньшей степени приближения к форме, предустановленной музыкальной мерой труда. Вот, когда достиг в жизни этого бытия, в котором работа невозможна без ритма, возвращаются детские страхи геенны огненной со скрежетом зубов без конца: эту геенну, переводя на свою жизнь, я считаю принудительным трудом, если бы меня посадили за стол с двумя-тремя товарищами и заставили бы считать без конца: это страшная вечность.


<Приписка на полях> 1 совка ржаная.


Наконец-то после всего и утро, и день, и вечер удались…

Картошку выкопали, но овес только желтеет, нарушая своим видом общую картину осени. Некоторые деревья, в большинстве деревенские ивы, стоят густые, зеленые совсем, почти нетронутые, другие пожелтели, покраснели, третьи уже так сильно тронуты листопадом, что очень похожи на яблони и груши в урожайный год, когда в золотистых и красноватых плодах исчезает листва. В теплый вечер пропоет комар, иногда напомнит о себе, запутавшись в траве, шмель, но даже запоздалую ласточку больше не встретишь в поле, и что-то больше я уже не слышу по утрам крика моих журавлей… Вот, вот пролетят мимо нас на юг с севера гуси. Зато наши здешние тетерева росистым крепким утром задают свои великолепные концерты, и озимь ярко-зеленая все крепнет и крепнет. Еще несколько дней, и скосят овес, тогда сгладится совершенно разлад этого лета и все подгонится ритму смены времен.


Продолжение «работа и ритм». Земледельческий труд потому привлекал маниакально многих людей, что в нем ритм обеспечен самой природой. В этом труде нет обязательства к личному творчеству для создания ритма: природа сама по себе ритмична. Усталому хочется снять с себя обязанность сохранять условия ритма в труде, ему кажется, что там все личное можно отбросить, что все личное там исчерпывается заповедью: «в поте лица обрабатывай землю».

Вот эта высшая ритмичность в природе, заранее обеспеченная и независимая от воли людей, создали понятие Бога (северный охотник: «день хожу — ничего, два — ничего, неделю, месяц, — все даром, а час Божий придет, и за все ответишь»).

Безбожник — это человек, который не считается с ходом Божественного ритма.

(Происхождение ренты объясняется деятельностью ритма природы.)

Личное творчество человека (талант, гений) равнозначит с похищением божественного огня, хотя словами «одаренный» (Божьей милостью) выражают согласованность личности с Богом. Но бывает и похищение ритма, сила которого направлена против общего ритма природы.

Подчиняясь ритму смены времен года, дня и ночи, сопровождающему вращение земли, и времени года и повторению годовых кругов движения вокруг солнца, зеленеют старинные <1 нрзб.>.


К Алпатову.

«Ина» — это явление ритма в личности, «жизнь» вследствие этого видится прямо в своем ритме, свое малое торжествует в большом («открытия» Алпатова).

Процесс душевный при переходе ритма из природы в личность — это и есть «рождение человека» (сознания) — болезненно. Это есть и явление смысла.

Не бессмысленно наше существование, потому что есть законы смены времен, поколений, только… где ритм, там и смысл. Люди во власти ритма (их быт), кто овладел ритмом, тот овладел и <1 нрзб.>.


25 Сентября. Вчера и сегодня летят гуси. Слишком вчера было неестественно тепло, при ветре странно было чистое небо и нехорошо косился своей половинкой месяц. Так продержалось и утро, но после обеда опять задождило.


Натаска Нерли

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих деятелей тайных обществ
100 великих деятелей тайных обществ

Существует мнение, что тайные общества правят миром, а история мира – это история противостояния тайных союзов и обществ. Все они существовали веками. Уже сам факт тайной их деятельности сообщал этим организациям ореол сверхъестественного и загадочного.В книге историка Бориса Соколова рассказывается о выдающихся деятелях тайных союзов и обществ мира, начиная от легендарного основателя ордена розенкрейцеров Христиана Розенкрейца и заканчивая масонами различных лож. Читателя ждет немало неожиданного, поскольку порой членами тайных обществ оказываются известные люди, принадлежность которых к той или иной организации трудно было бы представить: граф Сен-Жермен, Джеймс Андерсон, Иван Елагин, король Пруссии Фридрих Великий, Николай Новиков, русские полководцы Александр Суворов и Михаил Кутузов, Кондратий Рылеев, Джордж Вашингтон, Теодор Рузвельт, Гарри Трумэн и многие другие.

Борис Вадимович Соколов

Биографии и Мемуары