Дневники 1928-1929

Ченцовский ямщик взялся нас в 4 часа доставить в Сергиев, и мы рассчитывали в К… догнать Е. П-ну. Но приехал он только в ½ 5-го, и Павловну догнали мы только за Деулиным, обогнали, чтобы заказать для нее дома поскорей самовар. Но в Сергиеве ямщик привез нас к постоялому двору и сказал: «Вылезайте!» Шел дождь, у нас 3 собаки, вещи. Мы подумали, не сошел ли он с ума. Но он грубо требовал и говорил, что это не его дело развозить по домам жителей. После долгих препирательств, ругательств и т. п. я отправил Петю за милиционером. Петя, конечно, отошел в сторону и наблюдал, что будет. Дождь поливал, время проходило. Он лез на меня, как медведь, и когда, наконец, крайняя усталость, дождь, грязь на дороге, грязь на душе от бесконечного множества встреченных пьяных доконали меня, я сделал последнее усилие и поставил медведю рогатину. Я сказал ему, чтобы он успокоился: «Сейчас придет милиционер». — «Я милиционеров не боюсь», — кричал он. «И не надо бояться, — ответил я, — мы составим протокол, а потом будем судиться». Это судиться и было рогатиной. Русский человек всегда боялся суда. Он вдруг стал тише и тише, попросил у меня папиросу, предлагал довезти. Я не сдавался. Он позвал извозчика, говорит: «Вот поезжайте, деньги, рубль, вычтите из моих». Это значило, что струсил он до последней степени, добиваясь только, чтобы я уехал до прихода милиционера, хотя сам бы теперь повез с наслаждением. В этот момент выступил из темноты Петя и сказал: «Сейчас придет». — «Не надо, — ответил я, — садись». И мы поехали, потеряв под дождик часа полтора времени.

Пьяные. По случаю базарного дня — воскресенье! — мужики ехали из города пьяные, самое наибольшое скопление пьяных было в Иудине, где все кормят лошадей. Войти в чайную с собаками мы не решились и сидели в темноте под дождем, спустив ноги с телеги, в ожидании, когда, наконец, наш ямщик напьется чаю. Время от времени в дверях на фоне освещенного пространства чайной показывались качающиеся фигуры. Один, заметив наших собак, подкачнулся к нам и заорал во все горло: «Убью! Товарищ, почему я не могу убить? Ты можешь, а я не могу? Убь-ю-ю! Потому что ты человек и я тоже человек…»

Ямщик не задержал нас долго. Мы поехали вперед, сворачивая перед каждой лошадью, потому что хозяева их спали мертвым сном в телегах под брезентом и открыто: дождь поливал всех одинаково. Два раза мы встретили музыкальные телеги, битком набитые публикой, лошади мчались вскачь, гармонья ревела, голоса орали что-то вроде песни, прерываемой руганью «мать, мать, мать!». Странно, что обе музыкальные телеги одинаково в разное время при встрече с нами, не видимыми ими в темноте лично, обрывали музыку, пуская в нас ураганный огонь ругательств. Один раз встретилась лошадь с пустой телегой, выросла из темноты и опять погрузилась. Мы между собой сказали:

— Ты видишь? Кажется, на телеге никого не было.

— Да, я хорошо видел: никого.

Ямщик обернулся.

— А в телеге-то, кажется, пусто.

— Пусто, — ответили мы.

В Деулине я опять обратил внимание на школу, которая была поставлена окнами назад, на дорогу отхожими местами, три узких окошечка были на дорогу и одно было прикрыто изнутри газетой (вероятно, принадлежало учительнице и запиралось на ключ). Каждый раз, проезжая мимо этой школы, я старался догадаться о происхождении такой величайшей дерзости архитектора: поставить здание народной школы нужником к народу.

Смертобожие. Вопрос Горького: «и смертобожие знаете?» и одна скользкая фраза его в статье о физике, вроде того, что человек должен преодолеть «свою физику» и проч., открывает мне, что «смертобожие» проникло уже в его увлекающуюся голову. Весьма возможно, что разложение большевизма, с одной стороны, а с другой возрастающая потребность в духовной жизни воздымут наверх учение Федорова, как волю к бессмертию тела, и большевизм попадет таким образом в руки попов. (Не забыть сцену у Тарасихи. Говорили о покойнике. Т. перекрестилась и, вздохнув, сказала: «Все там будем». Вдруг явственным шепотом послышались слова: «Все ли?»)

Федоров — большевик православия. В книгу о творчестве надо непременно среди богоискателей поставить ученика Федорова и сознательного последователя (Г-о) и бессознательного (Легкобытова). Однако надо иметь в виду, что и «святая плоть» Мережковского и «язычество» имеют те же мотивы (даже и «материализм» большевиков).