Дневники 1928-1929

По всему болоту, от Ведомши до Ширяйки, теперь идут, и неплохо, осушительные работы с стоком по канавам болотной воды в р. Кубрю. Можно думать, что через немногие годы это село, имеющее сообщение с миром летом только через клюквенные тропы, как и другие, ближайшие к Москве селения, будет пользоваться «плодами цивилизации» и заживет, как другие: эта жизнь состоит в том, что более способные, энергичные люди пробиваются в Москву и, работая там, помогают родным.

Было время, когда лесная птица начала сбиваться на моховые ягодники, а в лиственном лесу в ямки муравьиных кочек, расчесанных их лапками, уже нападали золотые листья монетки берез и кровяные денежки осин… Бывает, охотничьим глазом посмотришь на кочки в лесу, как там, — нет ли вблизи выводка, а там в ямке увидишь не перья, а денежки и вспомнишь с грустью, что охота этого лета невозвратно прошла.

Осенью редко хорошая погода бывает прямо без труда от чистого неба, обыкновенно за нее на небе бывает весь день большая борьба, во время которой громады облаков то темнеющих, то светлеющих перемещаются, складываются, <1 нрзб.>, устраиваются, расстраиваются в каком-то согласии с такими же бесчисленными, как они, неподвижными стогами пойменного сена по <1 нрзб.> долине Кубри.

Ястреб-осоед, как это часто бывает с ним, до того увлекся уничтожением осиного гнезда, что допустил нас к своему кусту на три шага и вдруг в величайшем смятении бросился…

Муха укусила в болоте, тело пошло цветными пузырями — борьба с <1 нрзб.> Клавдии Степановны.

Вечер самодеятельности:

Когда красный командир отстранился, я спросил его: «А почему бы не поступить вам круто, по-военному и не остановить безобразие?» — «С нашими ребятами нельзя, — сказал К. К., — был у нас вечер самодеятельности, генеральная репетиция, я распорядился, никого кроме участников не пускать. Слышу, стучат, голоса на дворе, догадываюсь, пьяные, дальше больше, серьезно ломятся. У нас, говорю им через дверь, товарищи, готовится вечер самодеятельности, вход закрыт, уйдите лучше и не мешайте. «Отворяй!» — кричат, и опять ломать. Так несознательно поступать, говорю им, это значит идти против народного просвещения, я слышу по голосам, вы пьяные, вот я сейчас узнаю кто да кто, составлю список — будет вам! Тут, смотрю, один через окно и на меня. Я дал ему, он присел. Молод еще со мной драться, говорю. А тут другой в окно, я другому дал. Не успел с ними справиться, гляжу, девять человек на меня. Я вижу, плохо, и давай Бог ноги. Сижу вечером за чаем дома, вдруг милиционер стучится, что такое? А это как я ушел, другой взял власть и вызвал милицию. Допрашивает: «Били тебя?» Я говорю, никто не бил. «Нарушали?» — «Никто не нарушал». — «Зачем же ты ушел?» — «Да так, — говорю, — захотелось». На другой день стали ребят спрашивать: никто ничего не помнит. Так все и кончилось, а если бы я разозлил их, да пошел серьезно против, что бы тут было. Уловка необходима. На войне, бывало, ну вот свинцовый дождь, лежать, а кто встал — кончено! а ведь бывали и такие, гордые: встает! Вся жизнь — уловка. Махно. Канцелярия. Всех канцелярских перестрелял, я вышел на двор, пулемет стоит, лег и лежу. «Ты кто?» — «Пулеметчик». И спасся.

Взяли нас на позиции и стали мы там, как червяки…»

Ветер. Ястреб на лесной поляне большую птицу расшил, вместе с листвой, ветер поднял перья птицы… Слышу свист, потом выстрел и крик, сердце сжимается в предчувствии скорого неизбежного, вот, кажется, только ступлю на порог своего дома, и мне объявят о непоправимом несчастье. Крик опять повторяется. Да нет же! это не человеческий крик, это всегда чудится, если слушать ветер в лесу, и неверны все мои предчувствия: сколько раз они обманывали меня.

В Шепелеве есть пруд, мимо которого я каждый день проходил, он был такой обыкновенный, что я не замечал его и, если бы меня спросили, есть ли пруд в Шепелеве, я бы ответил, что не видел. На днях ночью мы с Петей возвращались с удачной охоты, совершив переход в день верст сорок. Радовались близости дома, вот и огонек сверкнул у нас в окошках. И вдруг перед моими глазами развернулось лоно воды, мягко освещенное молодым месяцем. Я, изумленный, спросил: «Что это?» — «Пруд», — ответил Петя. «Какой?» — «Вот чудак, обыкновенный, мы же каждый день мимо него ходим». Утром с интересом я пошел посмотреть и увидел такой обыкновенный пруд. Со мной так часто бывает, я не вижу обыкновенного и часто в нем блуждаю, не смея спросить людей в опасении, что будут смеяться. Мне нужно или что-нибудь особенное, если я иду, занимаясь своими мыслями, или же некоторое усилие внимания, и тогда, если я захочу, могу увидеть среди самого обыкновенного такое, чего другие вовсе не видят.

15 Сентября. Мы ездили с Елкиным по Березовке, вечером стояли на Погорелом плесе.

— Чертово угодье.

— Плёсо?

— Нет, поймо.

Плёса на пойме и бочаги на реке.

Зеленый бочаг на Березовке.

Березовый угол.

Ряска натянута на бочагах так туго, что после лодки на короткое время почернеет из-под нее вода, и опять все сплывется в туго-зеленую скатерть.