Несколько часов среди дня было и солнце даже, а тепло так, что в ватной куртке жарко было ходить. Очень однообразно и скучно в лесу, приниженная в желтом иногда совсем зеленая трава, иногда наверху березки два-три оставшихся золотых листочка. Мы в 7 у. вышли из Бужаниново, через Торбеево, к 5 вечера вернулись домой и ничего не видели, ни птиц, ни зайцев. Ходили Яловецкий, Преображенский (партиец) и один рабочий. Удалось наедине перекинуться несколькими фразами с молодым рабочим. У него туберкулез. Ездил в Крым. «Вот разве прежде можно бы мне было поехать в Крым?» (Ефр. Павл. на это ему бы ответила, что раньше бы ему и ездить было незачем, не заболел бы, жиров было много). Но он не партийный, нет! ведь социализма же никакого нет и это невозможно: «вот ружье, разве я его отдам кому-нибудь?» И все вокруг не социалисты, маленькие дети больше чтут ни отца, ни мать, им хочется самим жить, а это разве социализм? Тем не менее, он все на что-то надеется, ведь такое строительство идет, и столько рабочему делают хорошего. Так и все рабочие, конечно, есть недовольные, и довольно их, но когда чего-нибудь выдадут им сверх ожиданья, тоже смолкают.
Преображенский типичный партиец, речи очень хорошо говорит, привык властвовать тоже и все повадки его генеральские, так и прет из него «актуальность» и тоже, как у сановников, склонность к матерному слову, но не рабская, а естественная и беспрерывная. На отдыхе я рассказал о «железном воротнике» — что вот из-за этого не стал вникать в жизнь колхоза.
— И что вникать, — сказал я, — машина и производство сами по себе ничего не говорят, а человек в колхозе такой же, как в деревне, нового с ним ничего не произошло.
— И ничего не могло произойти, — ответил Преображенский, — потому что человек, йоб его мать, это глина.
— Вот-вот глина! — сказал я насмешливо.
— А вы не знали? конечно, йоб его мать, глина и больше ничего. Вот как его уй-ли, ну, как это называется, где жгут-то?
— Крематорий.
— Вот, вот, сожгут человека этого, йоб его мать, в крематории и что же…
Он взял щепотку земли.
— Ну, хуй ли в этом?
Трудно было разгадать, что он этот нигилизм подносил с отчаяния, как скептик наших дней, с тайной верой в иные человеческие отношения, или же это его повседневное убеждение и он сам из этой глины человека лепит свое. Последнее верно, а первое это мое.
Да, в то время, когда кончилась в природе жизнь и как бы лежит вся на виду в открытой могиле, в томительном ожидании всепокрывающего белого снега, даже теплынь, даже солнце ничего не оживляют.
Думаю о Ницше
{157}. Вот человек, взявший на себя бремя двух тысячелетий: такую задачу взял на себя этот человек, чтобы все постепенно пережитое человечеством, накопить в себе лично, как одно чувство.«Немцы» для него значит идеализм или обман.
Психологически я примыкаю к Ницше в двух точках:
1) Помню в юности, как я устанавливал ценность только личного («немцы» — это даром через традицию).
2) «Помоги, Господи, ничего не забыть и ничего не простить»: эта молитва относится к тому, что люди устанавливают свой оптимизм, «немецкий идеализм» на забвении отцов, трагедии и т. п.
Розанов, вникнув в меня, сказал
{158}: «Это от Ницше». Конечно, я не знал Ницше, но я был Ницше до Ницше, как были христиане до Христа. Сам же Розанов есть Ницше до Ницше {159}. (Это значит, бросив все, начать это же лично, все взять на проверку с предпосылкой «да» вместо «нет», как нигилисты).Итак, Ницше — это переоценить все на себе, оторвать человека от традиции и вернуть его к первоисточнику.
Мережковский сказал, что Ницше под конец в своем Дионисе узнал Христа
{160}.Следовательно, и Ницше и Розанов отрицают Христа исторического, церковного.
А что же сам Христос?
У Достоевского «Великий Инквизитор» иронически защищал традицию против «самого» Христа
{161}.Да, все сводится к тому, существует ли творческое начало (Бог) вне меня или же это из меня только.
Принимать «немцев» (традицию) можно лишь в том случае, если она передаст рядом со всякой мерзостью и «спасение наше», и если нет, то, конечно, я