Дневники 1930-1931

Вот еще: в состоянии Заратустры в сверхчеловеческом^{163} и есть именно то, в чем и Ницше и Розанов обвиняют Христа: «да» за счет отрицания рода^{164}.

Удовлетворить себя (не впадая в мещанство) можно тем — (не начинать переживать в себе Христа, как Ницше), а признав Его как Спасителя (не начинать, а причаститься), продолжить творчество мира.

Русский опыт. Новая история будет история борьбы фашизма с коммунизмом (Фашист: коммунист: — Хуй ли!).

Коммунизм погибнет не ранее чем будет совершенно разбит «идеализм» всемирного мещанства (фашизм?) и одна сторона (коммунизм) посредством отрицания Бога придет к утверждению, другая, утверждая ложного Бога, придет к его отрицанию.

Цивилизация учит закрывать глаза на трагедию человека, культура причащает. Наш коммунизм есть неприкрашенный безобманный дух человеческо-отрицающей цивилизации (машинной).

Я вижу нечеловеческое «да», которое скрывается за всеми сделанными человеком вещами. Но разные люди могут делать себе из этих вещей сегодня кумиры с тем, чтобы завтра их свергнуть. Но я нахожусь вне и создания кумира и его свержения. Я питаюсь творчеством только цельным, в котором человеку большое участие поручено большим страданием множества и, значит, ему не только нельзя этим гордиться, но даже и отмечать в себе, как личное. Гордиться можно только тем личным, что в человеке нисколько не больше, чем у муравья и работает человек в мире, вне поручения низших его родственников в природе, как нечто отличное от всех, не больше того, что работает муравей, <1 нрзб.> и т. п. Что же касается того настоящего личного, что отличает человека, то смысл этого «личного» состоит в назначении распознать неличное, нечеловеческое в созданных человеком вещах.

<На полях:>Русский фатализм^{165}.

27 Октября. Ругались. <Зачеркнуто: с Павловной>. Это всегда, конечно, так унижает, что хочется как-то сразу переменить жизнь, но потом, когда одумаешься, станет совсем уж стыдно. В этот раз никуда я не хотел бежать, менять положение, мне хотелось идти по дороге так долго, пока хватит сил, и потом свернуть в лес, лечь в овраг и постепенно умереть. Мысль эта явилась мне сама собой и вовсе не сейчас после ссоры, она последнее время живет со мной, и с удивлением вычитал я на днях у Ницше, что это — «русский фатализм». Правда, это не совсем самоубийство: я не прекращаю жизнь свою, а только не поддерживаю, потому что устал. Сейчас после домашней ссоры мне казалось особенно легко это сделать, взять и пойти… Когда же стал себе представлять, что лежу в овраге, то вдруг жизнь моя последнего времени именно такой и явилась, и оказалось еще легче и лучше выходит: ведь это же и есть теперь такая жизнь, как если бы я лежал в овраге с ожиданием конца. В чем же дело? Лег и лежи. Не все дождь и холод, будут и радости, потому что, если и немножко меньше будет дождь, и то станет полегче. Вот сахар выдали по 4 кило…

28 Октября. Закончил начатый вчера рассказ «Птичий сон»^{166}. Посылаю Феге. Надо позондировать «Огонек», может быть, хоть там напечатают, а то в Сибирь пошлю в «Охотник». Вот до чего дошло! Но, конечно, литературе-то уж нечего бояться, запретить вовсе литературу, значит, запретить половой акт. Долго не протерпишь…

<На полях:>Поэзия управления.

30 Октября. Серые дни с дождями в природе и в обществе тоже открытая могила и тесная очередь к ней. Уныние и отчаяние. Торжество частностей («а я — ничто»). Заняться бы поэзией управления государством (вероятно, разлагается на утопизм, авантюризм и халтуру).

Перемены лиц на службе и переезды учреждений с улицы на улицу кажутся бессмысленными только с точки зрения клиентов этих учреждений. В каждом отдельном случае надо разобраться, и тогда окажется, что перемены и переезды обусловлены силой железной необходимости общего движения, а не прихотью отдельных лиц. Так вот у нас из маленького помещения своего Сберкасса перешла рядом в обширный магазин Потреб, общества, потому что денежные операции колхозов разрослись и обратно О-во потребителей перешло в маленькую кассу, потому что нечем торговать, нет товаров.

Вот тоже с Каляевкой: это дом беспризорных был под особенным покровительством государства, начальник милиции, бывало, не смел выступать круто против каляевцев. И вдруг возник гигант птицеводства, и не только Каляевку смахнули, но и Вифанию со всеми ее учебными материалами и другими учебными заведениями. И еще Глинково переселяют и еще какие-то две деревни.

А я-то! я писал о внутренней логике событий, вроде суд истории видел я в том, что на место монахов в скит сели разбойники и проститутки. И о могиле Розанова, попираемой ногами проституток^{167}, тоже я писал, подчеркивая внутреннюю последовательность в судьбе певца священных проституток. Но вот после монахов, разбойников и проституток будут птицы ходить, будь дикие, можно бы говорить о мерзости запустения, но ведь кормленые гуси, утки и куры…