Читаем Дневники 1930-1931 полностью

— Как это вы можете, — сказал я, — сажать деревья, устраивать сад, когда наверно знаете, что вам ни от плодов и, возможно, даже цветов ничего не достанется?

— Что мне вам ответить, — сказал Вас. Ив., — я удивляюсь, откуда вам в голову могла прийти такая гнилая мысль, что человек на земле сажает деревья только в расчете для себя воспользоваться его плодами. Совершенно гнилая мысль!


Голова болит, делать ничего нельзя по плану. Выхожу на улицу искать случая забыться. У моря погано, старые суда, которые починить невозможно, бревна какие-то, хоть иди по ним, и женщины с привязанными назади детьми, наклонившись <2 нрзб.>: те же самые женщины у ручья или у моря.

— Вы геолог? — спросил меня лодочник.

— Нет, а что?

— Тут геолог, говорит, ехать… на Русск. остров — <1 нрзб.> и мы поехали через Золотой рог.


Экзотика.

Кащей все знает, да забыл по злости, когда сидел на цепи.

Реликт:

Марконетт — умру с буквой ять.

Пантовка: в тумане олень вниз пантами.

Охота с камерой.

Роковой предел (фазаны).

Ходя — шовинист.

Чисыза — Лувен.

Масло св. Митрофания.

Олень — цветок.

Виноград — оленуха.

Женщина — Зеленая грудь.

Фуругельм.

Гамов.

Желябов.

(морская жизнь и островная).


Охота с камерой.

Кочерыгин.

Матвеев и корова.

Фото — 100 раз солнце село:

как «ничего не поймешь» — и среди

всего этого бухта и материк.


Корреспондент (Лидия).

Задание редакции:

экзотика + хозяйство,

например: краб — это экзотика, когда

узнаешь крабовое судно — позвольте!

Что же экзотика? 

— Не будь расстояния — не было

бы экзотики: это поверхностность.

Экзотика, значит поверхностность

поскольку <2 нрзб.> непривычный

глаз, как только приглядишься,

начинаешь смотреть вглубь, и тут

конец экзотике.


О <1 нрзб.> я расспрашивал и,

наконец, оставалось последнее:

помзавморбазы. — Это то

же и актинидии? — спросил

я. — Все смеялись. Оказалось

помзавморбаза — это помещения зав.

базой морского <1 нрзб.>


В старом русском хозяйстве так постоянно было, и с человеком отчасти перешло и в новое хозяйство: что вот хозяин тратит средства, например, куда зря в какой-нибудь месяц прожил девяносто девять частей, а когда увидел, что осталась одна только часть, то живет на нее несколько лет. Эта способность размахнуться, расшириться до бесконечности, а потом долго вести жизнь на последнем кусочке и составляла особенность русского характера. Вот и «Желябов», судно битое, разбитое, и давно бы его бросить надо, но нет ничего другого, и вот находится капитан, до того преданный хозяйству на последнем кусочке, что потерял имя свое и всюду стал известен как «товарищ Желябов».


2 Сентября. Пасмурно, ветрено и слышно, как шумит Табунная падь. Мне сказали, если так шумит Табунная падь, возможно, будет тайфун. Ходил туда, снимал прибой. Мой адрес был: Табунная падь, Партизанский распадок. Лучшее в моем путешествии было эти встречи с морем в одиночестве среди пустынных гор и дико распавшихся скал. И тут у края земли возле белого кружева соленой воды среди ракушек морских звезд и ежей и сюрпризов моря человеческого (сколько бочонков!) на твердой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут все, и в этом огромном я тоже живу. Корень огромного, засыпанного морским песком дерева… какой-то след в высокой траве привел к зарубленному бревну с веревкой, дальше следа не было видно. Вероятно, старая брошенная ловушка, потому что ловушку на зверя в оленьем парке нельзя же поставить: на береговом песке было много следов оленей, и были енотовые лапки.

К вечеру ветер разыгрался, и Миролюбов предсказал, что к завтраму может и дождик надует. Знаем мы этот дождик ихний…

Так и случилось, ночью пошел дождь, разыгрался тайфун, и пошло, и пошло… Скверно жилось, без чая, за голодным обедом в туфлях две версты к рыбакам. А мужики хвалят обед, потому что хлеба вволю. В обществе сорока рыб-рабочих. Один говорит:

— От нас в город каждый день ходит катер с песком, вы с ним всегда можете уехать.

— А что, — спросил я, — разве возле города мало песку?

Рыбак засмеялся, понимая меня так, что я знаю, — песку много, а вот катер посылают сюда за песком. Рыбак заметил под конец:

— Надо, чтобы ходил, вот и все, только бы ходил. Мы все за песком ходим. А вы зачем приехали?


4 Сентября. Сидеми. 31-го приехали в Сидеми. Полуясно. Ходили на гору определять места енотов, парка. Оленье опустошение. Поеденные и переросшие кедры. Исчезнувший жень-шень (жень-шенник). Ужин у Исаака Ив. Миролюбова. 1-го солнце. Ходил со студентами в Семивершинную падь вдоль Лебяжьей лагуны и дошли до сенокоса, ходили навстречу охотникам на кабана и пантача (вне загородки), нашли барсука, собака берет живьем енотов. 2-го. Пасмурно, ветер, шумит Табунная падь. Ходил на Таб. падь (Партизанский распадок). До снимка коряги на море 1-й ∞ 2-й тоже с поворотом. Вечером беседа с Миролюбовым, и его слова:

— Это ветер нагоняет дождь, ничего, один, два тайфунчика, и потом будет погода!

3-го Тайфун. Портик: погибшая японская шхуна. 4-го Пятница, к утру дождь перестал, приветливо глядело утро, но скоро опять захмарило.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное