Дневники: 1931–1935

Рискну сказать, что его письмо доставило мне куда больше удовольствия, чем все остальные о любой моей книге. Да, так оно и есть, ведь это от Моргана. По крайней мере у меня есть повод думать, что я права и могу продолжить свой очень одинокий путь. Сегодня в городе я думала о другой книге – о лавочниках и трактирщиках, со сценами из их обыденной жизни, – и мнение Моргана только способствовало моим размышлениям. Дэди тоже согласен273. О да, думаю, между пятьюдесятью и шестьюдесятью я напишу еще несколько очень необычных книг, если доживу. Я имею в виду, что воплощу наконец-то в жизнь именно те формы, о которых постоянно думаю. Долгий же путь пришлось преодолеть, чтобы достичь этого момента, если считать, что «Волны» – первая книга, написанная моим собственным стилем!

Отмечу курьез моей литературной биографии: я старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном, которым, полагаю, «Волны» не понравились. Подозреваю, что неудачной мою книгу называют также Оттолин, Коулфакс, Мэри и Кристабель. Лорду Дэвиду она не нравится, как и Хью Уолполу. Я сижу здесь, в своей крепости, и старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном. Почему мне кажется, будто они враждебно настроены по отношению ко мне из-за «Волн»? Маловероятно, невозможно; я невзлюбила Литтона за то, что он написал о королеве Елизавете274. Помню-помню275.

Но какое же счастье…

Сегодня я подумала, что мало кто на Чипсайде276 может сказать: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – сегодня мы с Л. будем ужинать одни». Но потом без всякой, разумеется, причины Л. молчит и грустит за чаем; Вита не приезжает; я не могу найти общий язык с Филипом Сидни277; и вот на мою идеальную жизнь падает тень. Сейчас Л. печатает, и ужин, возможно, будет именно таким, как мне хочется. А если нет, то мое счастье слишком велико, чтобы его омрачать. [Добавлено позже] Но ужин был очень хорош.

Я очень усердно (по-своему) работаю над тем, чтобы привести в порядок две длинные статьи о елизаветинцах для нового «Обыкновенного читателя»278; затем пройдусь по всему списку имеющихся статей. В глубине души я чувствую, что могу изобрести новый подход к критике, гораздо менее строгий и формальный, чем в этих статьях из «Times». Однако в данном томе я должна придерживаться старого стиля. И как, интересно, это сделать? Должен же быть какой-то более простой, утонченный и точный способ писать о книгах, как о людях, – вот бы найти его.

[Добавлено позже] (Продано более семи тысяч экземпляров «Волн». «После потопа» хорошо продается.)

Если открыть заднее окно, там всегда кто-нибудь играет на концертине279 – что-то вроде волынки с гармошкой. Это напомнило мне, что каждое утро, перед тем как заняться Харви280, я пишу страницу того, что сейчас называется не то «Дневник», не то «Календарь», и подробно фиксирую размышления, и когда-нибудь опубликую их в квадратном тоненьком томике с серой бумажной обложкой – что-то вроде календаря с мыслями на каждый день.

17 ноября, вторник.

Да, я открыла дневник и забыла, что хотела записать. Что же? До обеда еще полчаса. Туманное утро; звонит Вита, и я рассказываю главным образом свой сон, в котором она демонстративно покинула с кем-то вечеринку в маленьком доме, в котором я собиралась переделать комнату в кабинет, снеся стену. Сон до сих пор стоит у меня перед глазами; в нем Несса говорит, что я наскучила Вите; потом у меня выпали зубы; потом, повторюсь, Вита демонстративно с кем-то ушла, ибо я ей надоела. Потом я проснулась около 4:30 и решила, что буду непреклонна, если она позвонит и пригласит меня на обед с ней и Джеральдом Хердом281. Так оно и вышло; я была тверда, а она очаровательна, мила, верна и дружелюбна; сказала, что заедет ко мне сегодня вечером, так как очень хочет увидеться. На самом деле непреклонность мне только снится.

Разве не странно, что одни друзья, похоже, подвергают меня остракизму, а другие, наоборот, возносят на вершину славы из-за «Волн»? Например, Дэди и Голди, но Морган – единственный, чье мнение имеет для меня значение, к какому бы лагерю он ни принадлежал282.