Читаем Дневники. 1946-1947 полностью

Секрет долголетия, конечно, в том, что когда очень-очень захочется жить, нужно желание отяготить балластом, как при полете на аэростате. И когда потом жить не захочется, начать сбрасывать понемногу балласт. Так нас воспитывают умные родители, и об этом в древней заповеди сказано, что если будешь чтить отца и мать, и будешь долголетен.

Возился в гараже с машиной. Вечером приходил Каманин Федор Георгиевич, битый-битый человек. Приходил Конст. Сергеевич Родионов, будущий мой сосед в Дунине. Его мысль такая, что добрые отношения между людьми являются плодом труда. С этой мыслью он и просится мне в соседи. Но я же завален таким трудом, не хватит у меня жизни с темами своими разделаться. Я ничего не ищу от соседа, потому что за его добро я должен платить своим, а у меня на это времени нет. Думайте, как лучше себе, меня же оставьте. Очень боюсь этого человека, но возможно, что будет от него хорошо.

Зазимок за день не растаял.

14 Октября. Снежку, наверно, еще подвалило, просеки совсем белые.

К поведению:

Редко бывает на войне убит человек пулей, лично в него посылаемой. Вот почему невероятно страшно одному идти, догонять на шоссе свою часть и принимать на себя лично пули, направленные вообще на неприятеля. Но как только одинокий человек нашел свою часть, весь страх

326

пропадает, и тот же самый трус в одиночестве становится героем на людях и страх смерти совсем исчезает. Точно так же и в так называемой мирной жизни часто человек чувствует себя под пулями, иной растерян и норовит куда-нибудь спрятаться, иной изо всех сил старается догнать свою часть.

Я лично всю жизнь догонял свою часть. И все мое поэтическое изучение природы есть ни что иное, как путь одинокого солдата, догоняющего под градом пуль свою часть.

Сейчас в нашем идейном мире летят пули и бомбы мировой войны и, с одной стороны, от человека ужасно отталкивает - это, наверно, от неприятеля, а с другой стороны, приходит небывалая тяга к человеку, и в этом человеке ищешь своего спасения.

Странно, что никто из писателей, даже и Лев Толстой, не изобразил той радости, когда одинокий человек догоняет свою часть радости, преодолевающей самую смерть, радость известную, засвидетельствованную народной мудростью: на людях и смерть красна.

А может быть, это кто-нибудь и описал, только мне сейчас на ум не приходит. Впрочем, скорее всего я же этим и занимался всю жизнь: мое чувство природы и есть выражение той великой радости, когда одинокий человек догоняет другого.

Началось это очень давно, когда я еще учился в гимназии...

15 Октября. Полухолодно, полуснег...

Искусство, как поведение, дало трещину. Я прочел Ляле недописанную главу, и она отнеслась к вещи как к дому, когда он был недоделан, что его нужно продать, а вещь теперь вся не так написана. Это настоящее преступление - открывать свою работу, когда она не сделана.

Теперь сразу нахлынули на меня злые мысли, которые я все время отгонял, как бесов.

Мысли эти о невозможности в наших условиях приблизить красоту к правде, о том, что удар ЦК не вызовет нравственного

327

ответа, а только оглушит на время лягушек, как упавший чурбан, что мой голос, даже если бы удалось напечатать, остался бы гласом вопиющего в пустыне.

На тяжкое раздумье отвечаю так: если не прозвучит мой голос как надо, во всяком случае я этим закреплю свои берега. Надо собраться с духом и кончить, а потом будет видно.

Как удивительно сходится мысль о словесном творчестве с движением воды в берегах. В наших реках северных один берег называется берегом в собственном смысле: это берег, который держит воду. Ударяясь об этот берег, вода его понемногу размывает, и плодоносные минеральные частицы складывает на другой стороне и там растет намываемый плодородный берег, называемый наволоком.

Так и наша река словесного искусства, ударяясь о берег Правды, создает наволок Красоты.

И как мы в реках закрепляем берега от чрезмерного размывания, как защищаем, сажая растения на берегах намытых, так теперь надо

писателю брать лопату, выходить на защиту своих берегов...

16 Октября. День казни.

Снежку все подваливает каждый день понемногу. Познакомился с соседом на Лаврушинском, с надомником Виноградовым Борисом Михайловичем (сетки для сумок плетет), у него гончая, с ним ездить будем. Вчера были на лекции Деборина о международном положении. «Я таки два раза был в Вене». По «таки» узнали еврея. Ничего-таки нового он не сказал.

Леночка-машинистка с голоду умирает: писатели перестали писать.

17 Октября. Забил себя головоломной работой над статьей «Наши берега». Завтра конец. Приходил Лосев Серг. Мих., рассказывал о Германии. Не господами, так рабами, но все-таки были немцы нашими учителями и ими останутся.

328

18 Октября. День солнечный, морозный. Закончил «Наши берега»*.

Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
100 рассказов о стыковке
100 рассказов о стыковке

Р' ваших руках, уважаемый читатель, — вторая часть книги В«100 рассказов о стыковке и о РґСЂСѓРіРёС… приключениях в космосе и на Земле». Первая часть этой книги, охватившая период РѕС' зарождения отечественной космонавтики до 1974 года, увидела свет в 2003 году. Автор выполнил СЃРІРѕРµ обещание и довел повествование почти до наших дней, осветив во второй части, которую ему не удалось увидеть изданной, два крупных периода в развитии нашей космонавтики: с 1975 по 1992 год и с 1992 года до начала XXI века. Как непосредственный участник всех наиболее важных событий в области космонавтики, он делится СЃРІРѕРёРјРё впечатлениями и размышлениями о развитии науки и техники в нашей стране, освоении космоса, о людях, делавших историю, о непростых жизненных перипетиях, выпавших на долю автора и его коллег. Владимир Сергеевич Сыромятников (1933—2006) — член–корреспондент Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ академии наук, профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки Р РѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ Федерации, лауреат Ленинской премии, академик Академии космонавтики, академик Международной академии астронавтики, действительный член Американского института астронавтики и аэронавтики. Р

Владимир Сергеевич Сыромятников

Биографии и Мемуары