Дневники. 1946-1947

Пример Ахматовой такой, что показывает наглядно невозможность в Сов. Союзе подниматься ввысь индивидуально. И непонятное мне торможение моего роста какими-то, как мне кажется, злыми темными силами есть то же самое следствие настороженности к индивидуальному росту. Шолохов - чуть ли не единственный пример естественного хорошего роста советского писателя. К хорошему росту и зависти нет. Если видишь, кто растет с узлами, с хитростью, с кукишем в глубине себя, вроде как А. Толстой, то бывает тяжело, неприятно, мучительно. Если же талант честно растет, как у Шолохова, то думаешь: - Ладно! если так можно, то и я подрасту.

Сторожа правды. Художественный талант - это как всякая способность и даже как всякая сила распределяется неравномерно между людьми и у людей возбуждает между собою борьбу за первенство. Есть правильный путь борьбы и роста личности в этой борьбе. Каждый истинный художник не боится этого роста, если он правильный, и думает про себя: ладно, если так растет художник, то и я подрасту. А неправильный рост подавляет и разрушает искусство. Вот за этим правильным ростом искусства наблюдают особенные люди, критики, как сторожа правды.

Название книги, имеющей темой «Искусство как образ поведения», будет у меня «Русская правда».

Один живет разборчиво, рассчитывая на «так» или на «сяк» (так и сяк). Другой все собирает на пользу, ему все годится, все - и так и сяк, все дай сюда.

У меня свое, у тебя свое, у него, а вместе - это родина. Чувствовать вместе «свое» мы учимся на войне.

Бывает, как ножом полоснет по душе смертная скука и пройдет тут же, потому что ты сам в это время мимо чего-то прошел. Так бывает: заинтересуешься, разберешься в том, отчего это вышло. И у меня причиной всегда бывает нечто бывшее с тобой, надоевшее тебе и повторяемое потом с другими автоматически: паспортный стол,

332 бесконечная очередь, мещанская любовь, литературная карьера. Все это, вызывающее душевное недомогание своим повторением, кончается смертью, она заканчивает скуку повторения. Напротив, любовь сопровождается различением, и все в любви является вновь.

23 Октября. Вчера из сплошного желтого неба весь день моросил дождь и сумрачно было. И в этот сумрачный день моя карта на советском столе была бита. Симонов сказал Замошкину, прочитав мою работу, что его мутит.

Ночью дождь сделался снегом, и утро пришло белое, кругом во всю мочь метель.

Переживаю неудачу, как было с «Лесной капелью», с «Мирской чашей». Так же, как и с теми вещами, и тут чего-то добьюсь, все пойдет на пользу, но воистину героическая попытка разбить стену недоверия к себе не удалась. Пишу Фадееву:

Дорогой Александр Александрович, прошу Вас о двух вещах:

1) Я узнал, что в издательстве «Советский писатель» есть возможность издать 100 книг в виде «Избранного». Меня они не позвали, а я во всяком случае заслуживаю попасть в число ста. Прошу, устраните это недоразумение.

2) Не имея возможности по состоянию здоровья участвовать в собрании, посвященном августовскому постановлению ЦК, я написал свое мнение в худож. форме. Я написал его, заимствуя основные мысли из моей мемуарной работы на тему «Искусство как образ поведения» («Русская правда»). До сих пор не могу решить вопрос: писать мне эту книгу, как посмертное произведение, или же можно надеяться и при жизни на внимание. Ваше честное заключение о цикле идей и форме их изложения может очень помочь разобраться мне и определиться в современности.

Во-вторых, я прошу Вас посоветовать - выступать ли с такой вещью мне в печати, будет ли от кушанья моим читателям добро или зло с расстройством желудка. Вы это должны знать, и я поступлю, как Вы решите.

333

Если же не выступать в печати, то не выступить ли в Союзе писателей в открытом или в закрытом собрании? В этом случае учтите, что я ищу в этом выступлении скорее повода к согласию, чем к воинственным спорам, как бывало в юности.

Будьте добры, не задержите меня ответом, в какой хотите форме: письменно, или назначьте встречу, или даже по телефону (131-44-30). Жму руку.

Когда я написал свои «Берега», то чувствовал укол от положения Ахматовой и многих поэтов, и других людей, подобных Евгению из «Медного всадника», через трупы которых проскакал гигант на бронзовом коне. И все мои литературные попытки мне представляются попытками прицепиться к коню «Медного всадника» и перескочить вместе с ним через трупы.

А что другое сделал Пушкин, когда после картины с безумием Евгения написал: «Да умирится же с тобой и покоренная стихия». Стихия! Но как же человек? Надо чувствовать себя хорошо, чтобы, имея в виду будущее, мириться с настоящим, надо самому сейчас лично иметь интерес живого в настоящем, заставляющем забывать и трупы, и голод людей.

Оставаться в этом с христианской моралью нельзя, и вот, наверно, это, скрываемое поэзией, мое раздвоение моральное и мутит таких простейших «американцев», как Симонов. Так будет и с «Каналом», если я не в шутку буду «мирить» стихию с «Медным всадником».