Дневники. 1946-1947

Девственная природа, существенным признаком которой служит то, что она нерукотворно создалась и живет сама собой, независимо от человека, вполне совпадает с той областью души человека, которую мы называем поэзией. Многие из нас слышали соловья, но не каждый из нас слышал своего соловья. В жизни своей своего соловья слышал я один только раз: вся душа моя, вся моя личность пела вместе с этим соловьем, и весь сад, и вся роса, и весь мир. Какой-то наивный немец попробовал записать соловья этого на пластинку...

30 Сентября. Вчера с обеда начался мелкий, упорный и теплый дождь. Шел всю ночь, и сейчас по серому небу

670

сбегают всюду, как поземка, облачка, и уже кое-где через дырочки в небе показывается свет. Вообще все вышло по-летнему и не перешло еще в мрачную осень.

Ляля вчера уехала в Москву за плодовыми деревьями: будем сад сажать великодушно в чувстве: помирать собирайся – рожь сей!

Если бы меня спросили, чем отличается прозаический очерк от поэтического, я ответил бы так: отличается направлением к тому или к другому читателю. Так вот «Адам и Ева» были направлены к читателю газеты «Русские ведомости»: тут поэзия подчинена определенным служебным законам. В поэтическом очерке «Черный араб» тот же самый материал был направлен к читателю толстого журнала «Русская мысль» под редакцией Брюсова. Тут поэзия не ограничивалась требованиями переселенческой темы «Русских ведомостей» и без оглядки на какое-либо практическое дело направлялась прямо к сердцу читателя.

Так что прозаический очерк в моем опыте – это служебный, деловой, поэтический, свободный и, осмелимся сказать, праздничный. Но все равно, поэзия или проза, они исходят одинаково от «поэта в душе», если же <зачеркнуто: поэзия не участвует> и нет этого центра, то все равно, ни стихи, ни очерки литературой не будут.

С большой радостью перечитав теперь, через двадцать восемь лет после первого напечатания, служебный очерк «Адам и Ева» и праздничный «Черный араб», напечатанный в 1909 году в «Русских ведомостях» и «Русской мысли», я с чистой совестью «поэта в душе» могу теперь ими иллюстрировать мысль и, может быть, даже сказать: моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и в ней мое поведение: пишу – значит люблю.

Можно, конечно, еще найти такой девственный ландшафт, что захочется шапку снять и постоять с непокрытой головой. Но скоро безлюдье станет томить и захочется вернуться туда, где будут слушать рассказ об этом

671

величественно-девственном ландшафте. В большинстве же случаев в каждом обыкновенном ландшафте содержится упрек человеку в порче природы.

Составляя книгу «Моя страна», перечитал о Беломорском канале и понял, почему его отвергли составители сборника о канале. Сборник был задуман как улей: чтобы пчел не было видно, а был бы мед. Напротив, у меня сама пчела на показе, а мед скрыт.

– Как вы живете? – Живу, как гриб на муравейнике: мурашки по мне бегают, а не кусают.

Моя поэзия есть акт дружбы моей с человеком и отсюда мое поведение: пишу – значит люблю.

Октябрь

1 Октября. Вчера в полднях вырвалось солнце и, справляясь с тучами, мало-помалу овладело всем небом, и к вечеру начало сильно холоднеть. Но что-то ночью случилось, небо закрылось и так земля убереглась от мороза. К утру на западе были шелковые облака с синими полосками, но с востока пришли дождевые серые сплошные тучи и брызнул дождь. С востока бывает ли дождь серьезный? Посмотрим.

Вчера я ходил с Норкой в лес и спугнул двух или трех вальдшнепов. За Марьиным было очень красиво. В поле бушует ветер, а в опушке тесно сошлись тяжелые ели и среди них тишина. Тихое место в лесу во время бури дает похожее чувство, как если когда в бурю стоишь на берегу моря и смотришь, как кланяются на волнах корабли. Лучи солнца, вступая в тихое место, еще хорошо нагревали и теперь, осенью, смола так сильно пахла, что как будто невидимый священник кадил и служил осеннюю панихиду. Солнце показывалось то там, то там переходящими лучами. Вдали виднелись золотые воротца и за ними зеленели вокруг холмы, озими густо зеленели. На холм пришло солнце и он весь засиял золотом, а дальше над озимью шел дождик и повисла короткая радуга.

672

Вспомнилось, что в Риге среди студентов марксисты вели пропаганду о ненужности учения: выучишься на инженера и будешь служить капиталу. И теперь из такого пустяка какая глубина открывается: теперь не какой-нибудь студентик [ведет] такую пропаганду, а подобные... как это можно за идею социализма бросить отечество!

Стояла на красивом месте лавочка. От нее теперь остались только два столбика довольно толстых и на них тоже можно присесть. Я сел на один столбик. Мой друг сел на другой. Я вынул записную книжку и начал писать. Этого друга моего вы не увидите, и я сам не вижу, а только знаю, что он есть: это мой читатель, кому я пишу и без кого я не мог бы ничего написать. Бывает, прочитаешь кому-нибудь написанное и он спросит:

– Это на какого читателя написано?

– На своего, – отвечаю.

– Понимаю, – говорит он, – а всем это непонятно.