Дневники

Отпуски давались всем — и все они (содержимые на счет социалистического государства) — уезжали в город проститутни- чать. Они уже не боялись арестов, — ибо они и так арестованные. Когда им сказали: «Зачем вы продолжаете ваше гнусное дело?» — они отвечали: «Нам не хватает еды: нужно же приработать!»

У Каплуна издох волчонок. Он кормит своих волчат молоком — в то время как многие матери сохнут от ужаса, что не могут напоить детей!

«Вечер Блока»*. Блок учил свои стихи 2 дня наи- 1920

зусть — ему очень трудно помнить свои стихи. Успех грандиозный — но Блок печален и говорит:

Все же этого не было! — показывая на грудь.

28 июня. Дом Искусств. Пишу о Пожаровой. Вспомнил, что на кухне Дома Искусств получают дешевые обеды, встречаясь галантно, два таких пролетария, как бывший князь Волконский и бывшая княжна Урусова. У них в разговоре французские, английские фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы и на лице покорная тоска умирания. Я сказал ему в шутку на днях:

Здравствуйте, ваше сиятельство.

Он обиженно и не шутя поправил:

Я не сиятельство, а светлость…

И стал подробно рассказывать, почему его дед стал светлейшим. В руках у него было помойное ведро.

Сколько английских книг я прочитал ни с того ни с сего. Начал с Pickwick’a — коего грандиозное великолепие уразумел только теперь. Читаешь — и будто в тебя вливается молодая, двадцатилетняя бессмертно-веселая кровь. После — безумную книгу Честертона «Manalive» с подозрительными афоризмами и притворной задорной мудростью, потом «Kidnapped» Стивенсона — восхитительно написанную, увлекательнейшую, потом отрывки из Барнеби Рэджа, потом Conan Doyle — мелкие рассказы (ловко написанные, но забываемые и — в глубине — бесталанные) и т. д., и т. д. И мне кажется, что при теперешней усталости я ни к какому иному чтению не способен. Ничего систематического сделать не могу. Книгу дочитать — и то труд. Начал «Анну Каренину» и бросил. Начал «Catriona» (Stevenson) и бросил*.

У нас в Доме Искусств на кухне около 15 человек прислуги — и ни одного вора, ни одной воровки! Поразительно. Я слежу за ними пристально — и восхищаюсь, как они идиллически честны! Это аристократия нашего простонародия. Если Россия в такие годы могла дать столько честных, милых, кротких людей — Россия не погибла. Или взять хотя бы нашу Женю, милую нашу служанку, которая отдает нашей семье всю себя! Но где найти 15 честных интеллигентных людей? Я еще не видел в эту эпоху ни одного.

Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это — уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, — что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как,

1920 напр., Посошков или князь Курбский. Теперь — в

эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, ми- лиционерш, кондукторш, — те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными. И то психологичничанье, то вниканье [в оригинале пропуск. — Е. Ч.].

Придумал сюжет продолжения своего «Крокодила». Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди — в Зоологическом саду — а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Ва- сильчиков спасает их.

Июль. Жара. Ермоловская*. Наташа Жуховецкая (6 лет) говорит:

— Пшеница — жена, а пшено — ее муж!

Вспоминаю, как недавно я брился в парикмахерской на Морской, а парикмахер, бреющий другого клиента, рассказывал, как его знакомый поймал на Фонтанке — вот такую щуку — фунтов 10. Мой парикмахер и обиделся, и вознегодовал: — Вот такую щуку! На удочку! Из Фонтанки! — Бросил меня брить, подошел вплотную к тому парикмахеру — и стал издеваться над ним. Тот солидно клялся и божился — и говорил: «Что вы ко мне пристаете?» — а оба клиента сидели с намыленными щеками и целая очередь небритых мужчин ждала. Такова революция.

Октябрь 1920. Только что вернувшись из Москвы, Горький разбирал бумаги на столе и нашел телеграмму:

«Максиму Горькому. Сейчас у меня украли на станции Киляево две пары брюк и 16 000 рублей денег».

Подписано именем, Горькому неизвестным.

Когда встречали Wells’a, Горький не ответил на поклон Пуни- на — не ответил сознательно. Когда же я сказал ему: зачем вы не ответили Пунину? — он пошел, разыскал Пунина и поздоровался.

Амфитеатров – человек дешевый и пошлый. Двадцать лет был нововременцем. Перекинулся в радикальный лагерь — написал несчастных Обмановых (тусклую сатиру на царя, в духе Щедрина) — и был со всем комфортом сослан на короткое время в Минусинск*. С тех пор разыгрывает из себя политического мученика.

«Когда я был сослан»... «Когда я сидел в тюрьме»... 1920

«В бытность мою в Сибири». Чуть не ежедневно писал он о своих политических страданиях — во всех газетных фельетонах. Спекулировал на Минусинске, как мог.