Дневники

Великий Лама очень мал, Ему лишь годик миновал. И говорили все в Тибете, Когда взошел Он на престол,

Что первый у него едва зубок пошел,

А может быть, второй, а может быть, и третий —

Не более. (Досель на этот счет

У всех историков великий спор идет.)

Тибетцы так его любили,

Что если б для его игры

Понадобились вдруг шары,

То головы свои они бы отрубили

И Ламе подарили.

Все было хорошо. Но вот

Уж третий год

Ему идет,

И Маленький Великий Лама Становится несносен прямо. То генерала хвать за нос, То ножку герцогу подставит, То князю дряхлому до слез Мозоль заветную отдавит. Жезлом священным, как конем, Вдруг овладеет и верхом Ко храму бег его направит И бьет из пушек восковых Горохом подданных своих. Доходит дело до того, Что уж теперь без тайной дрожи Не подойдут к нему вельможи Одеть или раздеть его. И собралися патриоты — Вся высшая в Тибете знать — Не козни строить, не комплоты, А просто-напросто решать, Как Ламу-баловня унять. Свое ж решенье по секрету писал синклит. Шлют мамок Высшему Совету: «Вот так и так, Мы все за Ламу с дорогою Душою.

Чуть оспа у него, коклюш иль дифтерит, Заразы не страшась, мы за него стеною.

Но ныне смелость мы берем 1905

И бьем челом,

И вот о чем:

Мы просим милость вашу

Для благоденствия страны

Задрать величеству штаны

И дать ему березовую кашу».

Но, возмущением объята,

Шумит Верховная палата.

А в ней попы сильнее всех —

«Ведь тело Ламы свято, свято.

Его коснуться даже грех!»

И скоро брат идет на брата,

И скоро спором вся страна

Разделена, раздроблена.

«Сечь иль не сечь?» — о том переговоры

И споры, ссоры

И раздоры

Достигли наконец того, Что мудрых лордов большинство (А мудрые бывают и в Тибете) Так положило на Совете: «Чтоб революцию отвлечь, Тибет от горя уберечь, То надобно державному ребенку Поднять доверху рубашонку И розгами его посечь». Вот так и сделали. И что же? Чуть их король вкусил плетей, Он сделался, храни нас Боже, Куда умнее и добрей.

Ночь на 8-е августа. Манифест…* Ночь. Маша отослала Кольку к маме, а сама меня мучает и себя. Просто не знаю, что с ней. Она, бедная, психически больна. И серьезно. Эх, деньги, деньги! Ей бы полечиться, а я в Петербург хотел. Нет уж, дудки-с! С суконным рылом в калашный ряд! Мне Машу ужас как жалко, — да только неправа она. Ну, буду писать о чем-нибудь другом. Сегодня пришли мне в голову такие строки:

И побежденные, мы победили.

8-е августа. Утро. В конце концов вышло вот что:

И побежденные, вы победили, И заточенные — стали свободны Честь вам и слава в далекой (бесславной) могиле! И погребенные, вы воскресили Голос народный, Голос свободный.

1905 Честь вам и слава в далекой могиле!

Кровь засевалась, но чудные всходы,

Чудные всходы взошли.

В рабстве, в неволе, вы светоч свободы

Из дальней земли пронесли.

Слава вам, темным, нам свет даровавшим.

Слава вам, павшим средь чуждых степей.

Слава вам — павшим

И к небу поднявшим

Славу отчизны своей.

Слава вам, темным, нам свет даровавшим, Там, за чертой океана, грудью вы пали — и вот Каждая, каждая рана Чудною розой цветет.

ВСЕМИЛОСТИВЫЙ МАНИФЕСТ*

Вот так и сделали. На днях меня встречает Приехавший из этих мест. Он весь от радости сияет: Их Лама подобрел — и так их обожает, Что в дар для них приготовляет Всемилостивый Манифест.

Кажется, 17 января. С удивлением застаю себя сидящим в Петербурге, в Академическом переулке, и пишущим такие глупые фразы Куприну:

Ваше превосходительство ауктор «Поединка»!

Как в учиненном Вами Тосте оказывается быть 191 линия, и как Вы, милостивец, 130 линий из оного Тоста на тройках прокатать изволили. То я, верный твоего превосходительства Корней, шлю вам дифференцию в 41 линию, сия же суть 20 руб. с полтиною. В предвидении же последующих Тостов делаю тебе препозицию на пятьдесят рублей; пришли поскорея генеральского твоего ума размышления касательно [не дописано — Е. Ч.].

Да, господин дневник, многого Вы и не подозреваете. Я уже не тот, который писал сюда до сих пор. Я уже был редактором-издателем, сидел в тюрьме, познакомился с Мордуховичами, сейчас состою под судом*, за дверью висит моя шуба — и обедаю я почти каждый день.

Глаз у меня опух, что с ним, не знаю.

27 января. Пишу статью «Бельтов и Брюсов»*. Мне она нравится очень. Чувствую себя превосходно. Мне почему-то кажется, что сегодня приедет моя Маша. Вчера проводил Брюсова на вокзал и познакомился с Вячеславом Ивановым.

Боже, вот если б сегодня приехала Маша.

30 января, утро. Проснулся часа в 4. Читаю Thackeray’s «Humorists»*. Маши еще нету. Покуда я попал в глупую переделку. Получил от Обух-Вощатынского повестку — с приглашением явиться к нему в 12 час. Это уже 3-е дело, воздвигающееся против меня*.

Теперь возможна такая комбинация: Маша приезжает в половине десятого. Я встречаю ее мимоходом, иду к Обуху, меня аре- 1906 стовывают и Маша на улице без куска хлеба. А глав