Дневники

Вчера иду по Петровке. Ну, как всегда, мрачная черная толпа. Мокрый снег под ногами, и вообще похоже, что идешь по какой-то первой, к сожалению очень длинной, площадке темной лестницы. Да и небо над тобой словно за тем матово-волнистым стеклом, что вставляют в уборных международных вагонов. У магазина стоит пожилая и голодная женщина. Через грудь, по сильно поношенному пальто, ягдташ-сумка, в нее ей надо бы класть деньги: ибо она продает «массовые песни». Песни, видимо, из тех, которые никому не нужны, — слова и музыка собраны по несколько штук под одну бандерольку, на которой и напечатано — «Массовые песни». А масса идет мимо и не смотрит на женщину. Впереди меня идут — военный, без погон еще, и мальчик лет десяти. Мальчик рассказывает военному, как ему дают 400 грамм хлеба: «А когда и не вся норма, — отец работает по 16 часов, придет — ну и ему отдадут!» — «А ты?» — Мальчик взрослым голосом отвечает: «А я что ж, не понимаю, я понимаю», т. е. — он не требует. Военный, как раз в это время, поравнялся с женщиной, прислонившейся к стене. Бандерольки — синенькие, не закрывают красных букв названий лежащих на крошечной витриночке — лестнице поставленной на салазки… Военный, прочтя, сказал:

— Хоть тресни, а пой песни.

…Я получил повестку — явиться к военному комиссару 24-го, как раз в день моего рождения. Приходит дочь — Маня: принесла повестку — ее мобилизуют в ФЗО.

Статья Корнейчука перепечатана в «Известиях». И там же, почти слово в слово с «Правдой», фельетон о речи Геббельса. Упоминаются 10 пунктов-вопросов, поставленных Геббельсом штурмовикам. О них говорит Микола Бажан. Может, правда и то, что Геббельс не упоминал о Гитлере — и неспроста?

В голове — шум и трескотня. Пересиливаю себя и пишу статью для «Гудка». Однако же — не кончить. Лучше попробую завтра утром — осталось 4 страницы.

22. [II]. Понедельник.

Выходил в Союз и Воен[ный] комиссариат — бумажки «броня». Ветеринарный фельдшер убеждал комиссара мобилизовать его, не давать отсрочки. Комиссар сказал:

— А вы бы переквалифицировались. Лошади все равно все передохли. Мы давно не приглашаем ветеринаров.

Приходили из «Гудка», приглашали писать. Многозначительно говорят:

— К нашей газете за рубежом приглядываются. Мы можем сказать то, что не скажет «Правда» и «Известия».

Ну а мне-то не все равно?

Исправил статью о начальнике службы движения, написанную для «Гудка», и отнес по дороге. Моя статья об Украине напечатана. Согласился написать статью о Выставке к 25-летию РККА, надеясь, что там будет картина Петра Петровича «Лермонтов». Позвонил им. Ольга Васильевна сказала, что хотя Петру Петровичу никто ничего не говорил, однако же он понял, что лицо у Лермонтова слишком безмятежное и он его подправил: потому, де, и на Выставку не дал. На самом-то деле, наверное, сказали ему, потому что настроение это входит в настроение, которое прорывается в газетах, — Россия-то Россией, товарищи, но надо помнить, что и тогда… Словом, всплывают охранительные тенденции, — грозопоносные.

«Посл[еднего] часа» нет. Хорошо, что не подгоняют победу к юбилеям, но все же настроение падает. Видимо, мешает распутица. В Москве оттепель, почти слякоть.

Читал свод статей по Достоевскому: современников и более поздних. Убожество ужасающее. Прекрасен только Вл[адимир] Соловьев да К. Леонтьев, — и не потому, что они правы в оценке, а потому что талантливо, и ощущали, что Достоевский — сооружение больших размеров, гора. А мелкота, что ж: «На войне бывал, рыбу громил».

23. [II]. Вторник.

По приглашению «Труда» пошел на Выставку 25-летия Кр[асной] Армии, чтобы написать статью. Посмотрел, — и отказался. Худо не то, что плохие картины, — можно из плохих картин сделать хорошую выставку, да и батальные картины редко бывают прекрасными, — а худо то, что от Выставки впечатление такое, что люди посовали что попало и куда попало. Могла быть одна комната картин, и две, — и ни одной. По залам ходили тощие люди в черном, преимущественно художники и их жены, скучая глядели на рамы, именно на рамы, а не на картины. Наверное, здесь где-то в углу выставлен будущий великий художник, — но вокруг него столько пыли и сора, что разглядеть невозможно… К тому же я шел туда пешком, устал…

Вечером зашел Б. Д. Михайлов. В международной обстановке изменений нет, разве что наши отношения с союзниками становятся все холоднее. Закрыта «Интернациональная литература»^{402}_;поскольку, мол, этот журнал стал англо-американским — «а это нам не нужно». Говорят, будто бы, открывают «Красную новь»^{403} — «вы бы позвонили Щербакову, спросили», — сказал Михайлов. Я ответил: «Еще подумают, будто бы я рвусь в редколлегию, где я состоял».