Дневники

Иду по Тверской. На углу, против Моссовета, стоят Ливанов, с заспанным лицом и желтыми (от грима) бровями, Кончаловский в бобрах и улыбающийся. Кончаловский говорит, указывая на Моссовет:

— Не пойму я никак, была на нем крыша?.. Ливанов говорит:

— Если вас волнует только эта одна проблема, я могу вас успокоить. Крыша была, но ее разобрали перед войной, так как решили надстраивать два этажа. Мы еще волновались: портят здание…

И мы все захохотали. Мимо идут женщины строгие, в ватных штанах, с лопатами на плечах. Тащат кто что может на плече. На ногах — «коты». Лица сплошь немытые. И ко всему — сверкают золотые погоны командиров, как обещание — чем кончится война.

Заговорили о поляках. Нонче напечатана декларация польского правительства к нам, малоуважительный ответ на нее. Ливанов сказал:

— Тут взрослые не могут договориться, а тут еще дети, «под ноги лезут». Говорю:

— До свидания, братья.

А Петр Петрович Кончаловский (так можно сказать только в двадцать лет):

— Подождите, Вс[еволод] В[ячеславович], постоим еще. Так приятно, оказывается, стоять на улице.

Прошел Тарханов, тоже с желтыми бровями: идет на заседание Моссовета. Толкнул, играючи, в бок Кончаловского и выразил опасения, что его выберут на заседании в какую-нибудь комиссию. Когда он отошел, Ливанов сказал:

— А больше всего боится, чтоб его в банно-прачечную не выбрали!

Сообщение о прорыве укрепленной немецкой полосы в направлении Новгород — Псков. Слухи, ходившие в последние дни, о нашем наступлении на севере, о взятии Ржева, Вязьмы и подходе к Смоленску, как-то косвенно, оправдываются.

Сегодня подморозило, но мало — градуса 3–4.

Много писем от наших, из Ташкента: Комка эмпирически описывает, что видит; Мишка подсмеивается и мечтает; Тамара приказывает Татьяне и, отчасти, мне.

3. [III]. Среда.

Иду гулять. Поднимаясь из-за болота на мост, увидел город на фоне серого вороха неба. Вижу — боже ты мой, а ведь здание Библиотеки Ленина выше всех! Выше Университета, Кремля… И похоже оно на книгу, поставленную ребром и весьма запыленную и давно не читанную.

Не знаю, потому ли что смотрел на Библиотеку, словно бы запыленную, и странный клочковатый рисунок домов, я вспомнил свои юношеские стихи. Написаны они под Блока, напечатаны были в одном номере газеты, единожды в жизни моей мной редактируемой, номере, который я сам набрал, сам весь написал и сам продавал (очень плохо), номере, не уцелевшем совсем! Пожалуй запишу эти стихи из газеты «Согры», а то опять забуду:

«На улице пыль и ветер,
И треск колокольного звона.
Одно только я заметил —
Пронесли Чудотворную икону.
Две старушки, перекрестясь,
Оправили полушалки.
Город наш, — нищенский князь,—
Смотрит печально и жалко.
Мне ли в краю чужом,
Верить вчерашнему сну?
Я же давно пробужден.
Я же противлюсь ему!»^{408}

Перепечатывал рассказ «Честь знамени». В газете «Труд» напечатан мой очерк^{409}, искромсанный, конечно. Писатель я, должно быть, с ворсом, да не в ту сторону — и не блестит, и не греет.

Над чем смеялись великие сатирики мира? Во Франции, Рабле — над обжорами, пьяницами и щеголями. В Англии, Свифт — над людским тщеславием и самомнением. В Испании, Сервантес — над попытками перестроить мечом мир. А у нас в России? Салтыков-Щедрин — над бюрократией. И старик был прав. И поныне бюрократы, как прачки, стирают, чистят, катают и гладят нас, думая вымыть добела. — А Козьма Прутков? До войны выдержал 15 изданий.

Прибежал молодой человек, спросил Татьяну. Я говорю — ее нет. — «Мы с ней сговорились блины сделать. Можно у вас муку и масло оставить?» — «Оставляйте», — говорю. Пришла Татьяна. Я ей говорю о посылке. Она:

— Вот нахал! Я ему сказала — позвонить. Нет, я ему верну это, а то потом не отвяжешься.

Взят Ржев: пистолет, приставленный немцами к виску Москвы.

4. [III]. Четверг.

Бажан назначен Зам. пред. Совнаркома УССР, а П. Тычина — Народным комиссаром просвещения. Надо думать, что это значит — хотят несколько «спустить на тормозах» то настроение, которое возникает после прихода не армии, а идущих за ней бюрократов, которые губят человека не за понюшку табаку.

В Клубе нам решили выдать вместо той бурды, которую я получаю, сухой паек. Таня бегала пять дней, а сегодня ей грубо говорят:

— Всеволод Иванов не получит… Может быть, в следующем месяце. Пусть берет обеды!

Если бы не поддержка «Гудка», не знаю, чем бы я жил. Без «Гудка» я, в прошлом месяце, получил в «Известиях» рублей 600, да 700 в Управлении по охране авторских прав, да 900 руб. прислали из Ашхабада, и все. С оставшимися от того месяца я перевел 5250 в Ташкент — чудо какое-то… Т. е. столько же, сколько стоят туфли, которые заказывает какая-нибудь сука, какого-нибудь сукиного сына, некоему московскому сапожнику.

Перепечатывал рассказ.