Дневники

Мы останавливались возле арыка. Обыватели смотрели абсолютно спокойно, как перебрасывались наши вещи из машины в машину, и все почему-то необыкновенно заботились о моем ружье, как будто в нем-то и была главная защита. Из доброго десятка машин уцелела только одна, изношенная, с перебитыми окнами. Эта машина и довезла нас в Дом отдыха № 1. Нас сопровождали Майлин^{37}, Мусрепов и их жены. Разговор был глубоко светский — о полезности медицины и о невозможности выносить клопов. Дачу, нам предназначенную, не выдали, под тем предлогом, что там клопы, а когда я хотел взять лучший номер, то сестра-хозяйка, женщина с необыкновенно багровым лицом, сказала:

— Это приготовлено для академиков!

Тогда я заорал, что я тоже в своем роде академик. Сестра-хозяйка, напугавшись и решив, видимо, что я нажалуюсь, была весь остаток дня необыкновенно вежлива, а на ужин, помимо омлета, выдала еще два десятка яиц.

После завтрака я решил поехать и посмотреть, как живут казахские писатели. Они в доме отдыха «Просвещенец», это в километре от нас. Дом из фанеры — все из фанеры, причем ободранной, плохой, облупленной. Казахи М[ухтар] Ауэзов^{38}, Джансугуров^{39} и Сейфуллин^{40} живут в юртах. Юрты старенькие, но внутри обставленные коврами и кошмами, которые они взяли из своего театра. «Атавизм» — как говорит петербургский литератор Лукницкий, но здесь более забавное сочетание национализма с домом отдыха. Казахи пишут свои романы, стихи и даже учебники вот здесь на кошмах. Над ними ели. Жена варит варенье в тазике, на примусе. Лежат в углу газеты, и на перегородке висит коричневый пиджак. Сейфуллин злой, молчаливый. Беседовали скупо. Я рассказал, что мог, а затем он сказал: «Ауэзов ушел в горы, да и жена у него заболела злокачественной ангиной, Лукницкого нет». Черноглазый, широколицый поэт бренчал на домбре, двухструнной, на верху которой был врезан его портрет, а внизу фамилия и год — видимо, подарок. Портрет — под целлюлозным покровом, фотография. Между юртами поставлен бильярд с металлическими шарами, рядом возле канавы «ГАЗ». Лопухи громадные, листья, словно банановые, бледно-розовые мальвы, прозрачные и тонкие; репейник с синими, с белыми шишечками величиной с яйцо.

13-го [VIII].

Утром зашел к Лукницкому. Отправились гулять. Жена его страдает, — видимо, как и все жены русских, которые попадают сюда. «Если б не худеть, — говорит она, — я б никогда в горы не ходила, а играла бы на бильярде». Разговор все тот же — об неудобстве, которое можно было б переносить, скажем, ради войны, а не ради прогулки. Всем хочется устроить Швейцарию… Я начал устраивать Швейцарию: позвонил Рафальскому, замнаркома, для него у меня письмо П. Павленки^{41}. Звонил и секретарю крайкома Мирзояну. Тот оказался чрезвычайно гордым и даже сам не подошел к телефону, а сказал, что примет меня 15-го, в 11 часов. Рафальский же приехал немедленно и тут же начал устраивать Швейцарию — предложил мне переехать в его домик, где он не живет, обещал устроить охоту, поездки, — и все это в полчаса, тут же погоревав о смерти Ирины Павленко^{42}. Это лысый, ловкий москвич, особенно не высказывавший скуки о Москве. Пока мы шли к столу, уже появились лошади, столь здесь необходимые, ибо Швейцария не может быть устроена на своих ногах. За обедом обижалась жена Лукницкого, которую так усиленно уговаривал муж приехать, но на которую за столом не обращали внимания. За обедом разговаривали об охоте. Зверей здесь действительно много. Очень характерна «Сухотинская долина» — куда ездят охотиться на автомобилях: бежит легковая с охотниками, а позади идет грузовик, подбирает дичь. И даже, сказывают, стреляли из пулеметов, с аэроплана. Когда в городе не хватало мяса, заготовляли столовые. Решили включить Сухотинскую долину в нашу «Швейцарию».

Влезли на лошадей. Тамару сопровождала толпа. Лошадей нам дали тех, которые возят песок из-под откоса, вот и везли они нас привычным своим песочным шагом. Тамара сидела абсолютно неподвижно, но лошадь, хромая и с гноящимися глазами, остроребрая, везла ее столь безобидно, что она под конец даже осмелилась бить ее палкой. Обратно возвращались уже более величественно, — и поездка понравилась.