Дневники

Весь день спал и бездельничал. Вечером пошел к Погодину. Все, кто проходят мимо, спрашивают друг друга о том, как реагирует А. Тожггой на статью Храпченко, где Толстой обвиняется в искажении образа Ивана Грозного. И тут же Погодин с восторгом передавал то, как придумал сценарий Эйзенштейн^{178} и ходил Луговской, очень гордый тем, что по мыслям Эйзенштейна написал стихи^{179}. Ему мучительно хотелось выпить. Мы: Погодин, Регинин^{180} и я — сидели в столовой. Луговской пришел якобы с тем, что хочет позвонить по телефону и затем сел на подоконник. Погодин, только что говоривший о хамстве и приспособленчестве Толстого, — не пригласил к столу Луговского, а один пил водку. Луговской, — внутренне наверное, — бросил — «Хамы!», — и ушел боком. Пошли домой, Погодин провожал нас два квартала и говорил мне: «Я повешусь, ей богу повешусь, если будет так продолжаться. Ни машины, ни денег. Сейчас сели бы, поехали к умным, красивым и стоящим девушкам».

Сладострастием своим он мне в те минуты напомнил очень Л. Никулина, который ревновал меня к своей сестре, потому что сам мечтал «пожить» с нею, что, кажется, ему и удалось.

8/VI.

Пришел редактор Киевской киностудии [нрзб.], сообщить, что сценарий мой, «Проспект Ильича», в основном принимается. Нужны доделки.

Правка романа.

Такая слепящая жара, что кое-где тень от телеграфной проволоки способна дать прохладу.

Я всегда был расточительным и все реже и реже жадным. Но жадность на книги оставалась всегда, а сейчас она обострилась. Конечно же! Дикари ничто так не любят, как оружие, — в совр[еменном] обществе книгой можно ловчее убить человека, чем самым острым кинжалом. Вчера пришли дети от Пешковых, и я страшно рассердился, что Тамара дала им мои книги. Из отрывистых сообщений С[ов]и[нформбюро] видно, что начался штурм Севастополя.

9/VI.

Пришел человек, сценарист, видимо желающий впрячься в колесницу моего сценарного «опыта»: стал он рассказывать о Туле, куда хочет поехать на «материал», и я вдруг с ужасом увидел, что он рассказывает неимоверно опошленное содержание моего романа. В результате я сказал ему, что мне мой роман надоел, и я не хочу повторять его второй раз.

Позвонил Мачерет^{181} и сказал, что завтра в 8 вечера Большаков собирает кинематографщиков — просят меня. Надежда Алексеевна, пришедшая вечером, говорила, что она слушала Большакова, которому в «Пархоменко» не нравится Луков. Басов предложил ехать с разведчиками недр — как раз то самое, что хотелось мне. Получил письмо от Б. Д. Михайлова и очень обрадовался, ибо из двух мест мне уже сообщили, что он умер.

Тот же сценарист, который передавал мне глупый сценарий, высказал намек, предположение: а) немцы будут навязывать намрюг, б) мы пойдем на запад: Витебск — Минск, в) Харьков и вообще? Украина — только демонстрация, так как фашисты внесли смуту в настроение украинского мужика.

Погодин говорил: а) немцы собирают танки для нового наступления на Москву, б) Сталин давал будто бы ультиматум об открытии второго фронта, в) второй фронт откроется в Германии — Гамбурге и в подобных местах, как только американцы подвезут войска и самолеты, а все остальное — Франция — демонстрация. Мысли очень смелые.

10/VI.

Днем просто лежал и читал «Теорию права» Петражицкого. Вечером слушал Большакова, который, говоря, подражает Щербакову^{182}. Хороший фильм «Пархоменко», — сказал он между прочим. Я, ожидая его речь, сидел в ограде на земле и разговаривал с Ереминым, студентиком. Рассказ его только что читал. Говорили, что поляки поймали английское радио, 2.000 английских бомбардировщиков будто бы разрушили Берлин. Доклад невыразимо скучный, и мне стало стыдно, что я еще ожидал чего-то другого. Затем пошел к Толстому и напился. Толстой ухаживал за заместителем Коваленко, а тот хам, в белом костюме, величественно вякал. Ужасно!

11/VI.

Читал теорию права. Роман^{183} лежит неправленый. В 4 часа дня внезапно для этих мест пошел сильнейший дождь. И сейчас небо в тучах и накрапывает. За обедом Янчевецкий^{184} сказал, что Бунин — плохой писатель. Янчевецкого пригласили выступить, а я так плох здесь, что меня и не приглашают. Этот митинг — почему-то в 9 часов вечера? — о Ленинграде и о письме Жданова^{185}.

В сводке появился Харьковский участок? Мы по-прежнему ничего не знаем.

12/VI.

Получили на почте 6 бандеролей: Шекспир, Кант и 1001 Ночь. Правил роман: 20 страниц в день, как раз столько, сколько я писал, когда сочинял.