Дневники

Утром Дементьев привез Маню, на такси. Решили Маню в Казань не отправлять, а направить ее в Каширу. Судя по телеграмме Тамары, в Берсуте — сарай, и летний вдобавок, так что зимой там будет туго. Но, повеселевший, хотя и спавший с голоса, Тренев^{158}сказал по телефону мне, что к осени они уже вернутся. Я не склонен думать, что борьба так быстро окончится. Написал статью для Радио — «Вся страна воюет», и переделывал «Пархоменко». Маня живет у меня. 15-го Дементьев, наверное, отвезет ее в Мартемьяново^{159}.— Приходили из «Малого»; они, для поднятия настроения, играют два раза в неделю. Это хорошо. — На пьесу у них уже распределены роли. — Луков звонил по телефону, что надо пойти к Большакову^{160}, чтобы хлопотать о том, чтоб он, Луков, доснимал «Пархоменко» в Москве, хотя тут и трудно. Но так как он человек неустойчивый, то боюсь, что из съемок в Москве у него ничего не получится. Пока Шкловский не заходит, значит все благополучно. — Сегодня уехала в Берсут вторая партия ребят и жен. Пастернак, в белых штанах и самодельной панаме, крикнул снизу, что едет в Переделкино копать огород. На улице заговорило радио и уменьшилась маршировка. По-прежнему жара. Летают хлопья сгоревшей бумаги — в доме есть горячая вода, т. к. чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы. Продовольствия меньше, — закупают на дорогу детям и семьям; трамваи полны людей с чемоданами; по улицам ребята с рюкзаками и узелками. Детей стало заметно меньше, а женщин больше. Исчезли люди в шляпах, да и женщины, хотя носят лучшие платья, тоже ходят без шляп. Уже стали поступать жалобы на то, что детишкам, выселенным в районы, живется неважно; да это и понятно — попробуй, обслужи их. — Ночью дежурил и разговаривал с каким-то, тоже дежурным, рабочим, которому являться на сбор 21-го. Он говорит, что наша армия еще «в азарт не пришла, а как придет, ему будет плохо», и что с собой надо брать хлеб, кило сахару и хорошо бы котелок, а то могут мотать долго, пока не пристанешь к месту.

13. [VII].

Днем был в лазарете; разговаривал с рядом раненых бойцов. В половине третьего узнали, что будет экстренное сообщение. Все страшно взволновались; собрались в комнате дежурной сестры. Думали и об Англии, и о нападении Японии, и о Турции. Но, оказалось, первое. Но обсуждали, как ни странно, это событие мало. После этого — полтора часа политрук Веремей рассказывал, — и очень здорово, — как он пробивался из Либавы на соединение. Я все записал^{161}.— В лазарете, старинном здании, сводчатые потолки, больных немного, но койки приготовлены всюду. Перевязывали обожженного летчика, я видал. Сидит жена, — но, впрочем, на свидание никого не пускают. Женщина — ординатор 2 отделения — положила всюду вышивки в кабинете и цветы. Странно, но впервые, кажется, я видел лазарет, — и не испытал гнетущего состояния, которое испытывал всегда, когда ходил в больницы. — Пришел, у меня Луков, попозже пришел Шкловский с вытаращенными глазами — «От Псковского направления». Мне кажется, пора привыкнуть к направлениям, когда совершенно ясно, что дело не в пространстве. — Звонила Войтинская, просила написать о русских. Лукову явно хочется удрать в Ташкент, но он делает вид, что не хочет. Картину-то он, конечно, не снимет. — Жара по-прежнему.

14. [VII].

Написал статью для «Известий»^{162}. Приходил Луков, поработали. Лег уже спать, как прибежала жена Тренева — советоваться, что делать: они собрались на машине в Казань, а дочь, с детьми уехавшая в Берсут, прислала телеграмму — не приезжайте, а лучше увезите меня скорей отсюда. Я сказал — а вы так и поступите. Она сказала: да мы так и думаем. А ваши не возвращаются? Я сказал — нет.

15. [VII].

— Утром Дементьев достал бензин и в 12 часов увез Маню в Мартемьяново. После этого я пошел в «Известия» за деньгами и, конечно, денег не получил. Затем заседание в Радио, перебирали темы, а после сего я пришел домой и сел работать. Спросил Афиногенова: как с клубникой? Он восторженно сказал — сбираем по две тарелки, после чего уговорились завтра поехать в Переделкино в 6–7 часов.

22. [VII].