Дневники

Телеграмма от Тамары: «Доехали благополучно до Арзамаса»^{143}. Утром ходил к рабочему «Серп и Молота» Объедкову, беседовал и тотчас же написал статью^{144}. Приходили днем Шкловский и Федин. Шкловский ужасно уныл и смотрит жалобными глазами и даже надел черные, в оправе, очки. Федин удивительно бодр и жизнерадостный, и очень удивился, что у меня нет аппетита, и горевал, что в лавках исчезает съестное. Вечером приходил Лазарь Шмидт. Он в Народном ополчении и, как всегда, жалуется на плохую организацию. Организация, наверное, путаная, но у него всегда и все организации плохи. Вся Москва, по-моему, помимо работы занята тем, что вывозит детей. Пожалуй, это самое убедительное доказательство будущей победы — гениальные муравьи всегда, первым долгом уносят личинки. — Закрасили голубым звезды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы. — Марию Потаповну и ее мужа, вместе с Институтом^{145}, отправляют в Томск; Ник[олай] Влад[имирович]^{146} не подает ни слуху ни духу, неужели живет на даче? Старушка ужасно мается за детей, — а чем ей поможешь? — Маруся и Дуня^{147} вместе с Дементьевым хотят уехать в Каширу, и получится так, что в квартире останусь я один.

9/VII.

В Союзе. Все говорят о детях; пришли два писателя — хлопочут об огнетушителях для своих библиотек. Досидел до двух, а затем с Лебедевым-Кумачом^{148}, Кирпотиным^{149} и Барто^{150} поехали в Моссовет к лысому Майорову, хлопотать об отправке детей. Встретил там Бадигина, Героя Советского Союза, он уезжает на фронт, на Балтику. Стоял он в широком коричневом костюме, ждал Майорова и нервно грыз спичку. Барто хлопотала о себе, — ей очень хочется в Свердловск, т. к. Казань ей кажется слишком близко. Получили направление на Казань, но ехать завтра, и не знаю, успеют ли отправить детей. Пришел домой, получил повестку — в Военный комиссариат. Сразу же пошел. Народу много. Я сказал, что уже мобилизован в «Известия», и тогда меня отпустили оформиться. Там же, у ворот, встретил Катаева, рассказал ему в чем дело и он решил идти завтра. Есть известие, что наши дети уже уехали из Казани, на пароходе, дальше — в Дом отдыха. Говорят там чудесно. Вечером сидели у Катаева и Гусева^{151} и беседовали.

10/VII.

С утра позвонила А[нна] Щ[авловна]^{152} — приехала ко мне. Оказывается, дачные поезда до ст. Голицыне не ходят. Манечку^{153}привезти, выходит, в город нельзя. А завтра уже уходит эшелон. Тогда решили ее отправить к Марусе в деревню, за Каширу. Но не знаю, как выйдет — найду ли шофера и достану ли бензину. Отчего тоска и раздражение ужасное. Зачем не отправили с прошлым эшелоном? Они телеграфируют из Казани, что едут великолепно. Заседали в Союзе, как всегда бессмысленно. Фадеев сказал, что сделать ничего не может, т. к. Союз бессильная организация и ее никто не слушает. Затем пошел в «Известия» — нужно же мне определиться: военный ли я или штатский? А там ничего не знают, и будут, видите ли, звонить в ПУР^{154}. Тогда оттуда пошел в Радио и подписал трудовое соглашение о работе. Вернулся домой, вспомнил о Манечке и затосковал. Анна Павловна — слабый человек и мечется из угла в угол; и сделать ничего не может, — да и я не лучше. В общем — день 19-й войны, — день тяжкий. — Приехал Луков, придет вечером и вряд ли расскажет что веселое. В «Известиях» встретил Якуба Коласа^{155}. Он рассказывал как выбирался из горящего Минска с женой и детьми; остановился среди машин, все его приветствовали и сказали, что не покинут, а когда он проснулся — вокруг никого не было, он остался один. Это мой с ним первый разговор после Конгресса писателей в Париже, в 1935 году^{156},— как раз вот такое же жаркое лето. А жара, пятый день наверное, стоит удушающая. Сестра Маруси приехала в Переделкино, с маленьким сынишкой, и поведут из Переделкина корову, к себе домой. Пускай! Вообще все уходит, рассыпается — и остаешься один-одинешенек. Позвонил Борис Ливанов, он тоже одинешенек, ну решили встретиться пока что. Очень поздно пришел Луков, заметно похудевший; рассказал, как добрался в автобусе до Москвы, как его, приняв за шпиона, арестовали и как пытались вскрыть в коробках негативы, ради которых он и поехал на автобусе.

11/VII.

Весь день А[нна] П[авловна] пыталась уехать, а я, как дурак, стоял у телефона. Уже дело к вечеру, если не позвонит в семь, значит уехала за Маней. Писать не мог, хотя и пытался. Жара удушливая, асфальт мягкий, словно ковер, по нему маршируют запасные, слышны звуки команды и стук по железу — в Третьяковке упаковывают машины. Никого не видел, разговаривал только по телефону, — и оттого чувствую себя легче. В 7 часов должен прийти Луков, будем переделывать «Пархоменко» — удивительно как много я возился с этой книгой^{157}. С Радио хотели везти меня в госпиталь к раненым, но что-то не удалось и мне прислали обыкн[овенные] листки, по которым надо писать. Приходил Луков: уезжает доснимать «Пархоменко» в Ташкент. Не зная, как его остановить, я пытался пугать его жарой.

12. [VII].