Дневники

— Прогнозы. Немцев побьем. Сейчас сокрушают Италию. Ведь что сказал Муссолини? Представьте, что вождь, скажем, Сталин, — сказал бы «Бегите из городов в деревню», что бы с нами сделалось? Гм… Убежать можно, даже в пещеру залезть, а карточки от кого получать, продовольствие?

Когда шли по Б[ольшой] Никитской, из переулка, где находится «Гудок», выскочил и побежал по улице человек. Освещение тусклое, еле разберешь. Из переулка истошный крик — не то зарезали, не то обобрали:

— Держите, держите!

Никто не держит. Так он и убежал. Я подумал — побежать? Но, куда — ни фонарика, ни револьвера…

Михалков, — его заиканье признали за ранение, — носит ленточку тяжелого ранения. Кружков из «Правды» был редактором фронтовой газеты, Михалков поехал туда за орденом. По этому поводу кто-то составил эпиграмму:

«Кого лижет дядя Степа
У Кружкова в блиндаже?
Дядя Степа лижет жопу
И представленный уже!»

Возвращаемся. Нам вручают извещение в гостинице — к 8-му числу очистить номер, т. к. срок истек.

6. [XII]. Воскресенье.

Заканчиваю правку романа. Роман стал ясней, но стал ли он лучше — сомневаюсь.

Читал у Ванды Василевской и Корнейчука «Вулкан». Прошло немножко больше года, — и как далеко все это, и как грустно читать! И такое впечатление милой грусти было у всех.,

7. [XII]. Понедельник.

Вечером М. Ройзман^{345} принес странное сообщение. Вчера Лозовский собрал писателей, работающих в Совинформбюро, и ругательски ругал перед ними союзников и в частности Англию, называя их и некультурными, и обманщиками, и т. д. Писатели разошлись в смутном настроении.

— Неужели еще воевать с Англией? — спрашивает Ройзман.

Он рассказывает о том, как обворовал его лейтенант милиции. Но вот Ройзман приехал, увидел разорение в своей квартире и портплед своего жильца:

— Я его в шкаф и на ключ. Он приходит, спрашивает: — «у меня здесь портплед был?» — «не видал». — «Вы можете теперь судить меня, как хотите, но я второй раз того, что у меня есть, не наживу! И я цепляюсь за это!»

Дождались «Посл[едних] известий» — ибо Жаткин, при встрече со мной, сказал, что слушал английское радио, сообщавшее, что начали воздушное наступление на Европу: волнами, по триста самолетов, разрушались французские и голландские города… Ничего такого не сообщили. Было только странное — все время шли сообщения из Советского Союза, и только в конце было три крошечных телеграммы из-за границы, на три минуты. М[ожет] б[ыть], это и случайно, а может быть, и знаменательно. Недаром же из Ташкента пишут, что генеральши сказали: «Война скоро кончится», «на фронт ехать не нужно». — Чем кончится? Сепаратным миром? Уходом немцев из России?

8. [XII]. Вторник.

Пришла Дуня. Она видела сон — под большим деревом я варил кофе и пролил его на себя. Рядом стоял шофер, — вроде Дементьева. К чему это? Дуня говорит — к хорошему.

Ан оно хорошее-то и пришло, пока была у нас еще Дуня.

Позвонили из Союза писателей и попросили у меня экземпляры романа «Проспект Ильича» — «Как можно больше, т. к. роман выставляется на Сталинскую премию»^{346}. Тамара — нахал! — сказала, что есть один экземпляр, его можно дать в четверг и если им хочется читать, то пусть перепечатают.

В Сибири был у меня знакомый писатель Ант[он] Сорокин^{347}, принесший мне много пользы, а того более вреда. Ему казалось, что обычными путями в литературу не пройдешь. И поэтому он, живя в Омске, прибегал к рекламе, называл себя «Великим сибирским писателем», печатал свои деньги, имел марку — горящую свечу. Однажды он напечатал визитные карточки. Под своей фамилией он велел тиснуть — «Кандидат Нобелевской премии».

Я сказал ему: «Позвольте, Антон Семенович, но ведь вы не получали Нобелевскую премию». — Он, криво улыбаясь в подстриженные усы, ответил: «А я и не говорю, что получил. У меня напечатано — кандидат, а кандидатом себя всякий объявить может».

Боюсь, что «Союз писателей» заказывает мне на визитной карточке припечатку — «Кандидат Сталинской премии».

Из 43-х тыс., полученных мной за «А[лександра] Пархоменко», вычли 20 тыс. налогу и долгов. Но и тому, конечно, я обрадовался сильно. У меня никогда на текущем счету не лежало 20 тысяч. К сожалению, что купишь на 20 тысяч. Можно купить 20 хороших альбомов по искусству. Я бы купил, да Тамара не разрешит.

Исправил, наконец, роман.

Из… черт ее знает, не то Пермь, не то Вятка!.. приехал А. Мариенгоф^{348}. Вошел походкой уже мельтешащей, в костюмчике уже смятом и не европейском, уже сгорбленный, вернее сутулящийся. Лицо красноватое, того момента, когда кожа начинает приобретать старческую окраску. Глаза сузились. Боже мой, смотришь на людей и кажется, что состарилась за один год на целое столетие вся страна. Состарилась, да кажется, не поумнела! Недаром же в этой стране родился такой сатирик — Салтыков-Щедрин — перед которым и Свифт, и Рабле, а тем более Вольтер, щенки в сравнении с догом.