Дневники

Тамара пишет: «На детей, выздоравливающих, в день выходит 250 рублей, а на нас — 30». Да и как иначе — два яйца — сорок рублей, гранат — 50, и для бульона — куриные ножки. Ее телеграмма сегодня: «Мальчики поправляются, непрерывно требуют пищу», видимо, все еще думает, что я не перевел денег.

Вечером приглашал Б. Ливанов. Идти холодно, и не идти холодно. Скорей всего, что пойду. Да и то, — надо же и поговорить с кем-нибудь. Правда, Ливанов будет жаловаться, что ему мало славы, денег, уважения… В той или иной мере все на это жалуются. И я в том числе, — да простится мне прегрешение мое!

17. [I]. Воскресенье.

Днем — разговор с Николаем Владимировичем. После трех рюмок он начинает рассказывать о 14-м годе. Досидел до 6-ти, а затем проводил меня к Бажану. Утром Ник[олаю] Владимировичу звонила Тамара: «Дети поправляются, но сердчишки ослабели и они еще лежат». Сегодня из Ташкента выехала Таня, везет громоздкий багаж — надо спасать через «Гудок». У Бажанов Антокольский читал поэму об умершем сыне, убитом недавно^{378}. Лицо похоже на маску, дергается, вытаращенные глаза, словно он не верит, что жив еще. Жена вяжет чулок. Она привыкла. Ему, конечно, легче оттого, что он высказался — сыну было 18 лет. Какой-то украинский писатель, бывший у Бажана, говорит, что с последней подводной лодкой, пришедшей в Севастополь, привезли бочку пива и фильм «Пархоменко». Смотрели фильм в подземелье и будто бы, просмотрев, велели передать мне привет и поцелуй. Врет, наверное, насчет поцелуя и привета. Но, как бы то ни было, мы расцеловались.

Великая радость: добивают две немецкие дивизии под Сталинградом. Пожалуй, это первая, — бесспорная, — победа над немцами за все время войны, исключая, ясно, поражения их под Москвой.

Однако очереди говорят не о победе, а о том, что «ничего не объявляют» по карточкам.

18. [I]. Понедельник.

Сидел дома, всунув ноги в мешок. В руки попался «Разоблаченный Стендаль» П. Мериме, преподнесенный этим дураком Виноградовым^{379} со страшно таинственным видом. Вздор какой-то!

Писал первую главу «Сокровищ», затем, вместе с Мишей Левиным, хохоча, придумывали злодея для романа. Придумали забавно.

19. [I]. Вторник, 20. [I]. Среда.

Два дня сидел и писал статьи. 19-ого статью о Ленинградском прорыве, которая сегодня и напечатана; 20-го — две статьи: одну для «Гудка», другую для «Известий» — обе о Ленине. Что получилось, не знаю, но за сегодняшнюю — хвалили^{380}. Я думал, не почеркали, посмотрел — наиболее важное для меня и для ценности статьи — вычеркнуто. Сегодня получил повестку — явиться на переосвидетельствование. Уж и вояка! Вечерком, утомленный писанием, пошел отдохнуть к Федину. Сидели, выпили по рюмке, я рассказал ему о своей пьесе, он похохотал, повосхищался, сказал что я — Гофман, помноженный на Чехова, затем оба выразили сожаление, что сейчас обществу не до серьезной литературы, — и пошли спать. Костя пожаловался, что у него чудовищные расходы, но на столе все-таки стояло масло. Все-таки мои расходы почудовищней, потому что я масла купить не могу. Денег нет. А добывать деньги статьями, это все равно, что, извините, — … масло сбивать! Он говорил забавные вещи. Оказывается: есть термин — «Вульгарный интернационализм» — это преобладание евреев в нашей культурной работе. Так их надо выжимать? А как? — И кем их заменят? Скажем, еврей Лидин хорошо пишет и от имени русского народа и, главное, безропотно соглашается на все. У нас же, — если взять по-настоящему талантливого, — из русских, — не у каждого выйдет, а затем, главное, не хватит упорства кричать и отстаивать свои позиции. Например, мой роман, с которым я страдаю. Не думаю, чтоб Эренбург или кто-либо по положению, равный мне, согласился бы так тихо и безропотно умертвить роман, как это сделал я? — История с романом все-таки продолжает меня злить. Черт знает, что такое!

21. [I].Четверг.

Письмо к Сталину по поводу романа. Написал, что думал — не важно, что не напечатан мой роман, — мало ли у меня ненапечатайного? — А важно, что подобные действия издателей и редакторов лишают нас, русских романистов, возможности создавать русский роман и выйти с ним на международную арену. Отправил письмо — и задумался, и задумавшись, впал в некое уныние. Может, и не стоило писать, отнимать время у Сталина? Но, с другой стороны, я ведь не предлагаю читать ему моего романа, не прошу его позаботиться о печатании, а сигнализирую о бедствии литературы, на которое, с моей точки зрения, не обращают внимания. Впрочем, вряд ли Сталин обратит внимание на это письмо, и вряд ли оно попадет ему в такие грозные, для нашего государства, дни.