Дневники

Я не думала всего этого четкими мыслями, конечно. Но за эту надежду моей личной неважности хваталась. Схватилась. Без четких мыслей невозможны никакие «решения», конечно. Но могут быть инстинктивные уклоны выбора. И когда я почувствовала, 1) что позволю ему все или не позволю – будет одинаковое худо в результате, но 2) что это худо коснется, вероятно, лишь меня и моего, – я как будто выбрала, т. е. из своих-то «худ»; раз «мое» – могу же я подумать о себе? В моем будущем провале – как мне будет лучше сидеть? С этим бесполезным воспоминанием или без него? И, кажется, у меня был уклон. Ибо, конечно, быть без него мне, в том же фактически положении, лучше.

Ну, да, я разбираю это лишь теперь. Тогда разборки не было. Но все вместе уже было…

Я была столь же осторожна, как он, – я избегала «борьбы» физической, но, конечно, он чувствовал же мое весьма несоответствующее состояние. Рядом с большой внутренней горестью у меня был на все это наблюдающий взгляд. И, признаться, меня-таки душил неудержимый смех.

– ??

– Я смеюсь потому, что вы ужасно не умеете обращаться со мною!

– Научите!

Весьма просто было сказать, что он этому обращению (со мной) никогда не научится, но я ничего не говорила, только смеялась… Я надела шляпу и стала уходить, все время что-то говоря, уже не смеясь, полушутливо, полу… нежно? Не знаю. Мы стояли у двери, я все говорила, неизвестно что… «Нет, нет, я завтра приду, завтра…» – «Завтра?» – «Нет, вы не грубый… Что? О, нет…» – «А посмотрите, разве я не тоненький, как вы?» Он распахнул пиджак, я на секунду обняла его за талию. «Я завтра приду… Сегодня я взволнована… завтра…» Я, действительно, была взволнована, но совсем не так, как хотела показать. О завтра почему-то не думала. Точно зналось, что его не будет… Назавтра он был вызван к Пилсудскому, дело решилось. Началась работа – каждую минуту дня. И наши «сидения» прекратились «как будто» сами собою.

Первые дни по приезде Савинкова случилось, что Пилсудский был не в Варшаве, и решительная аудиенция оттянулась. Это не имело значения, так как известно было, приблизительно, чего ожидать от нее конкретно. И конечно «торг» с Пилсудским имел свои трудные, даже унизительные, стороны. Савинков понимал это, волновался, мучился. Видался с некоторыми лицами, но мало, больше сидел у себя в гостинице (куда я приходила к нему для долгих разговоров). Бывал и у нас, но в эти дни чаще тогда, когда никого не было. Говорили о Пилсудском. Дмитрий спрашивал, что он может понять? Мы все знали, что тут очень важен человек, его широта и сила. Он может сделать так (понимая), что станет возможной и общая удача, и наше и Савинкова зависимое положение не будет тяжело. Но может и внутренно «провалиться», понять вполовину, внешнее, хитро и грубо, – и это уж будет гораздо хуже, притом чревато всякими близкими и далекими последствиями.

Вот об этом «провалится или не провалится Пилсудский» мы больше всего и рассуждали.

У нас собрались все прежние, изредка встречались и с Савинковым.

Не знаю как, но чувствовалось, что приезд Савинкова в Польшу – окончательный, что плохо или хорошо обернется дело – в Париж он не вернется, и вообще у него везде сожженные корабли. Кто стоит за ним – мы не знали. Впрочем, это нам тогда было все равно. Савинков говорил о двух генералах, из которых одного ждал на днях – Глазенапа.

День аудиенции наступил как-то внезапно. Помню Савинкова, приехавшего к нам прямо из Бельведера.

Мы были одни, с Димой. Бросились, конечно, навстречу: «Ну что?» Савинков еще не успел дойти до угла, где у меня стояли кресла и диван, первое его слово было: «По-моему, он провалился».

Т.е. внутренно провалился. А с виду, внешне, все обстояло как бы наилучшим образом: решено было формирование русского отряда на польские средства. Пока – не официально объявленное, под прикрытием «Эвакуационного комитета». Председатель – Савинков.

– Вам, – сказал Савинков очень серьезно, обращаясь к Диме, – я предлагаю быть моим ближайшим помощником и заместителем, товарищем председателя этого комитета.

– Не смею отказаться, – ответил Дима.

Как ни были мы в этот миг все одинаково взволнованы и как бы все решительно вместе — мне почему-то показалось вот это мгновенье и этот Димин ответ – какой-то чертой отделяющей… что от чего? Кого от кого?

С этого дня все завертелось. Пристегнули Буланова, Гершельмана… Других всяких. Предполагался «отдел пропаганды», в котором я должна была играть роль. Тут не сразу стала образовываться газета. Дима вызвал из Минска этого хама – Гзовского. Родичев подходил несколько сбоку, но тоже подходил.

Глазенапа Савинков привел тотчас же к нам с Дмитрием. Бледный, одутловатый, с гладкими черными волосами. Одутловатость какая-то у него самодовольная. Савинков его точно не совсем понимал (он вообще мало видит людей) и беспокоился. Но другого не было.