Дневники

Сегодня Карташёв видел Керенского, т. е. потребовал впуска к нему в кабинет не официального. (Вот как теперь! Не прежний свой брат-интеллигент, вечно вместе на частных собраниях!) Сказал, говорит, ему все, что хотел сказать, и ушел, ответа намеренно не требуя. Да кстати тут пришел полковник Барановский («нянька» Керенского, по выражению Карташёва), и лучше было удалиться.

Уже почти в 12 часов ночи мы кончили записку. Борис очень скоро уехал – на вокзал, провожать Корнилова. Карташёв, пользуясь отменой заседания, ушел в один старый «интеллигентский» кружок (где – отсюда слышу – они будут болты болтать и гадать, какими еще аудиенциями «надавить» на Керенского)…

…А что говорят эсеры? Лучшие, самые лучшие, из честных честные? Вот: «Чернов – негодяй, которому мы за границей и руки не подавали, но… мы сидим с ним рядом в Центральном комитете партии, и партия ультимативно отстаивает его в правительстве. Громадное большинство в Центральном комитете партии эсеров – или дрянь, или ничтожество. Все у нас построено на обмане. Масловский – определенный, форменный провокатор. Но вот – мы его оправдали (большинством двух голосов). Да, у нас многие – просто германские агенты, получающие большие деньги… Но мы молчим. Многих из нас тянет уехать куда-нибудь… Но мы не можем и не хотим уйти из партии. Чистка ее невозможна. Кто будет чистить? Мы, «призывисты», стоим за Россию, за войну, но… мы дали свои имена максималистской, интернационалистской, черновской газете «Дело народа».

Ручаюсь честью, что не прибавила ни одного слова своего, все это точнейшая сводка подлинных слов. Если, в ужасе, не хочешь ни понимать, ни верить, умоляешь, если так, отколоться с честной частью партии, оставить Чернова, возражают:

– Вот Плеханов откололся, ушел в чистоту, кое-кто ушел с ним, – и какое влияние имеет эта группа? От нас откололась «Воля народа», правые оборонцы, кто их газету читает? А имя Чернова – вы не знаете, что оно значит для крестьян. Чернов и…, да, но он может в один день 13 речей произнести!

Бред, бред, бред. Какое зрелище!.. Да что тут говорить! Бред.

11 августа, пятница

Едва живу опять от усталости. И что это будет, с этим Московским Совещанием? Трехтысячная бессмыслица. Чертова болтовня.

В 7 часов приехал Борис.

Сегодня он официально понес бумагу об отставке Керенскому.

– Вот мое прошение, господин министр. Оно принято?

– Да.

Небрежно бросил бумагу на стол. Раздражен, возбужден, почти в истерике.

(Ведь вот зловредный корень всего: Керенский не верит Савинкову, Савинков не верит Керенскому, Керенский не верит Корнилову, но и Корнилов ему не верит. Мелкий факт: вчера Корнилов ехал по вызову, однако мог думать, что и для ареста: приехал, окруженный своими зверями – текинцами.)

Сцена продолжается.

После того как прошение было «принято», Савинков попросил позволения сказать несколько слов «частным образом». Он заговорил очень тихо, очень спокойно (это он умеет), но чем спокойнее он был, тем раздраженнее Керенский.

– Он на меня кричал, до оскорбительности высказывая недоверие…

Савинков уверяет, что он, хотя разговор был объявлен «частным», держал себя «по-солдатски» перед начальственной истерикой господина министра. Охотно верю, ибо тут был свой яд. Керенский пуще бесился и положения не выигрывал.

Но выходит полная нелепица. Керенский не то подозревает его в контрреволюционстве, не то в заговоре – против него самого.

– Вы – Ленин, только с другой стороны! Вы – террористы! Ну что ж, приходите, убивайте меня. Вы выходите из правительства, ну что ж! Теперь вам открывается широкое поле независимой политической деятельности.

На последнее Борис все тем же тихим голосом возразил, что он уже «докладывал господину министру»: после отставки он уйдет из политики, поступит в полк и уедет на фронт.

Внезапно кинувшись в сторону, Керенский стал спрашивать, а где Борис был вчера вечером, когда Корнилов поехал к нему?

– Если вы меня допрашиваете, как прокурор, то я вам скажу: я был у Мережковских.

Затем «господин министр» вновь бросился на контрреволюцию и стал бессмысленно грозить, что сам устроит всеобщую забастовку, если свобода окажется в опасности (???).

По привычке всегда что-нибудь вертеть в руках (вспомним детский волчок с моего стола, половина которого так и пропала под шкафами), тут Керенский вертел карандаш, да кстати «прошение» Савинкова. Карандаш нервно чертил на прошении какие-то буквы. Это были все те же: «К», «С», потом опять «К»… После многих еще частностей, упреков Керенского в каком-то «недисциплинарном» мелком поступке (не то Савинков из Ставки не в тот день приехал, не то в другой туда выехал), после препирательства о Филоненко: «Я не могу его терпеть. Я ему уже совершенно не доверяю». На что Савинков отвечал: «А я доверяю и стою за него», – после всех этих деталей (быть может, я их путаю) – Керенский закончил выпадом, очень характерным. Теребя бумагу, исчерченную «К», «С» и «К», – резко заявил, что Савинков напрасно возлагает надежды на «триумвират»: есть «К», и оно останется, а другого «К» и «С» – не будет.