Дневники и письма

Я посмотрел на него. Ничего особенного. Сколько раз я восхищался им – самец, лев Прюдс.

Когда я был одиннадцатилетним мальчиком, ты, еще лейтенант, въехал верхом в лагерь. Конь с прекрасной ношей на спине встал на дыбы, и капрал бросил все и кинулся что есть мочи к тебе, схватил коня под уздцы. Солдаты, открыв рты, смотрели тебе вслед и клялись, что такого красавца не видывали.

Сколько вечеров ты теперь просидел дома в одиночестве, прислушиваясь, не раздадутся ли ее шаги. Она говорила, ей нужно к подруге, к той, что она взялась так регулярно проведывать, а все это время проводила у меня, обнимала, целовала. Или она была у другого?.. А когда она возвращалась домой поздним вечером, ты вглядывался в нее, чтобы хоть что-то понять. Ты видел ее разгоряченное лицо, алые губы, костюм, волосы в беспорядке, и в тебе росли и множились подозрения. Ты бранил ее, а она кричала, что уйдет от тебя, но потом молила о прощении. Но подозрения, ревность мучили тебя, разъедали сердце, и оно содрогалось.

Я подумал о том, как это несправедливо, пусть он и смешон. Она сделала несчастным меня, сделала несчастным тебя, над тобой потешается полгорода.

Он обернулся ко мне. Мы поздоровались. А если ты знаешь обо всем, подозреваешь меня? Кровь отлила от щек. Я натянул перчатки, направился было к выходу, но снова присел. Потом я вышел.

Я взглянул в окно. Он сидел и шутил с фрёкен Дрефсен. В окне я видел его седоватый затылок, голову со множеством рогов.

Напишет ли она мне письмо, та, что так нежна и преданна.

Иллюстрация в дневнике

* * *

Их руки соприкоснулись. Он содрогнулся – какая грубая, шершавая рука – она буквально окарябала его.

Потом она запела – заунывная мелодия – это должно было тронуть его. Она то взвизгивала, то выдавала долгие трели. Она наклонилась к нему и прижалась щекой к его щеке. Он отвернулся, чтобы их губы не встретились.

Он отсел. Как она была ему противна.

День клонился к вечеру. В комнате темными массами громоздилась мебель. С серого неба на ножки стола и комод падал тусклый свет. Нансен ссутулившись сидел на диване. Как он устал, как одинок.

Он долго бродил взад-вперед по улицам, пока не стал валиться с ног от усталости. В конце концов он пришел сюда. Больной, больной и одинокий. Ему захотелось приклонить усталую голову на пышную женскую грудь, вдохнуть аромат духов, услышать, как бьется сердце женщины. Почувствовать щекой мягкие округлые груди.

А когда он посмотрит на нее – встретить ее взгляд и закрыть глаза, и ощутить ее теплый бездонный взгляд, ее нежную чувственную улыбку. А потом она погладит его по волосам, и ниже, ниже.

В дверь постучали. Прошу любить и жаловать. Эмилия. Высокая брюнетка под черной вуалью, струящейся по ее пальто, в сумерках она выглядела статной.

«Добрый вечер. Входи», – лихорадочно проговорил он. Она спокойно пошла к нему. Он протянул к ней свои тонкие руки и усадил ее рядом с собой. «Как мило, что ты пришла. Раздевайся». Он расстегнул на ней пальто, стянул вуаль. Он не стал ждать, пока она снимет пальто, обнял ее и прижал голову к ее груди… – Так он пролежал долго.

* * *

Стояло воскресное утро. Солнце освещало дома напротив, сверкало в оконных стеклах, и они отбрасывали солнечные зайчики.

В темной мастерской было холодно, осеннее солнце совсем не грело. У окна напротив сидела молодая служанка с ребенком, чистым и нарядным.

Я метался головой по подушке. Сегодня наверняка будет плохой день.

Блики от окон мешали мне.

* * *

Вошли фру и фрёкен. Как хороша фрёкен сегодня, какая нарядная. И фру в духе, широкое лицо сияет.

– Доброе утро! Как вам спалось, Нансен?

– Благодарю, довольно сносно.

Я не хотел портить всем настроение.

– Давайте-ка отведаем пунша, дружочек. Я припрятала немного, чтобы Палле[40] не выпил.

– Ну-ка, сядем и выпьем с Нансеном. Скол, Нансен!

Они разлили пунш, подняли бокалы и выпили.

Фру становилась все веселее – это добром не кончится, сказал Палле, так они напьются пьяными прямо с утра.

– Отчего же нам не выпить, когда ты напиваешься каждый вечер. Скол, дружочек, ты так добр ко мне! Скол, Болетте!

– Ну все, твоя мать, черт меня подери, напилась, – рассмеялся Палле.

– Да что ты говоришь? Каждую ночь являешься домой пьяным, а нам и повеселиться немного нельзя. Ты, дружочек, все время так добр ко мне, а Палле скверный.

Она пила и все больше горячилась, припоминая нелады с сыном.

– Ты доставляешь мне одни неприятности! Приводишь в дом девок, каждую ночь напиваешься. Всех моих друзей от дома отвадил. Как тебе только не стыдно!

– Ох, мама, ты выпила и несешь вздор! За что ты меня только не бранишь! И было-то это всего один раз, а ты все мне вспоминаешь.

* * *

Комната будто в тумане, в красноватом отсвете настольной лампы предметы едва различимы. Я смотрю то на Палле, то на его мать, не узнавая их черт.

Все тихо переговариваются между собой. Вдруг Палле подходит и склоняется ко мне. Видимо, хочет убедиться, что во мне еще теплится жизнь, думаю я. За ним важно шествует доктор и присаживается ко мне.

– Ах, господин доктор, он так плох. Он целый день толком ничего не ел.