Дневники и письма

Хольгер Драхман. Литография. 1902

Драхман лежит

в урне – Его величественная

фигура превратилась

в горстку пепла —

Мы встречались

несколько месяцев назад

– Перед глазами еще

стоит образ, как

на фотопластине

– яркий, будто

это было только что.

– В ушах еще звучит

его голос – так же

отчетливо, как если бы

он только что произнес

эти слова – как на

фонографе —

«Ну, послушай,

дорогой друг».

Слова звучали ласково,

округло —

Всё есть огонь – и

движение, – сказал я —

– мы горим, как деревья.

Да-да, сказал он, —

мы, как языки пламени,

вырываемся из

земли.

Мы говорили о мужестве —

– о женщинах.

Вот бы иметь мужество

признаться в своей

трусости, говорю я.

Да, сейчас я вам все

расскажу, – говорит он. —

О том, как я проявлял

трусость – и каковы

на самом деле

женщины.

– Я пишу книгу

– чтобы просверлить

дыры в лодке

– На дно пойдет

весь ковчег.

Наши бокалы наполнялись

шампанским и опустошались.

Да, дорогой друг —

Мы говорили о

расторжении Унии и

возможной войне со

Швецией[111].

Почему вы не

боролись – почему

Бьёрнсон не развязал

войну – Нансен хорохорился[112],

сотрясал воздух своей

длинной рукой

– словно

мельничными

крыльями.

После паузы я прерываю молчание.

Что сказал Брут поэту

в «Юлии Цезаре» —

Поэт, тебе нечего здесь делать,

когда мужи воюют[113] —

(Драхман выступал с речами

во время военного напряжения в 1905).

– Возможно, жизнь

двух мужественных людей

ценнее,

чем все искусство, вместе взятое —

Да-да, сказал он, —

Ты прав —

Поэт, ты позорище, —

проговорил он,

помолчав.

Теперь я думаю

о том дне, когда его

пламя потухло и умерло,

о том, что его

пламя горело

неровным огнем,

иногда выбрасывая

мощные, длинные языки

– и вспоминал его слова

о том, что надо просверлить

дыры в лодке.

Записная книжка 1908

Стефан Малларме [114]

Стефан Малларме. Литография. 1897

Брови, крупные, темные,

кустистые – и под слегка усталыми веками —

глаза, в глубине которых отражается ясный

свет небес – как в тихих водах

под холмом.

– Легкая седина проступает в бороде

из упрямых завитков, похожей на свиную щетину.

Улыбка джентльмена […]

Маленький кабинет – в зеленоватых пастельных тонах

японский кораблик, старые

выцветшие ковры – зеркало

времен Людовика XIV —

цветовая симфония.

[…]

Здесь он пишет —

Мертвая тишина – нарушаемая лишь

голосом из соседней комнаты – или

чтением этих небольших зарисовок

и неоконченных стихов —

из которых впоследствии будет

собран экстракт – эти стихотворения,

совершенные по форме, – понятны

лишь немногим – в них каждое слово

настолько насыщенно, что оно

вызывает целый ряд душевных движений,

будто мелкие точки на фонографической пластинке —

их почти не видно, но на фонографе они превращаются

в живые слова.

Запись 1896–1897

Станислав Пшибышевский

«Мой друг Пшибышевский»[115]

Написано в Осло в октябре 1928

Опубликовано на немецком языке в журнале Pologne litteraire, 1929,

на норвежском – в газете Oslo Aftenavis, 30.1.1929

Станислав Пшибышевский. Литография. 1895

Как живой, стоит он у меня перед глазами, друг моей молодости! Образы и ситуации с его участием проходят перед моим мысленным взором, как на кинопленке. И все же как много лет прошло с тех пор – целая жизнь отделяет ту берлинскую зиму 1890-х годов, когда я впервые встретил его, от сегодняшнего дня, когда он покоится в родной земле.

Плотно сидели они в небольшом винном погребке на Унтер ден Линден, который обнаружил Стриндберг и который вскоре стал местом собраний для молодых художников – многие из них с течением лет обрели заслуженную славу как поэты или живописцы. Здесь бывали Стриндберг и Демель, Хартлебен и Лайстиков, Хольгер Драхман, Гуннар Хейберг, Кристиан Крог[116] и многие другие, в ком как раз в эти годы бродило и зарождалось новое искусство. И в центре среди них – Пшибышевский, с большими горящими глазами на бледном лице, молодой, восторженный, до краев полный жизни и веры в будущее. Нервный и чувствительный, временами взмывающий ввысь, туда, где светили ему вечные звезды, временами падающий на самое дно отчаяния, окруженный замкнутыми стенами, на которые он пытался взобраться. Я и сейчас вижу, как он сидит в углу на диване в этом маленьком винном погребке в Берлине, весь сжавшийся, с лихорадочно блестящими глазами, и говорит тихо, хриплым голосом, будто разговаривая сам с собой.

Внезапно он вскакивает в экстазе, бежит к фортепьяно, так резко, будто его неотложно зовет внутренний голос. И в мертвой тишине, наступающей после первого же аккорда, в тесном погребке начинает звучать бессмертная музыка Шопена, внезапно преображая его в сияющую праздничную залу, в торжественный чертог искусства. И так мощно он сам был захвачен, и так мастерски передавал удивительные музыкальные картины своего соотечественника, что мы слушали затаив дыхание, завороженные, забыв о времени и пространстве, пока не затихал самый последний звук.

Август Стриндберг. Литография. 1896