Дневники казачьих офицеров

— Господа!.. Я думаю, что своими словами точно выражу мысль всех вас. Мы очень любим, ценим и уважаем нашего молодого командира полка, полковника Елисеева. Мы любим и уважаем его за все — и за его бои, и за его хорошую добрую жизнь с нами, где он является как бы нашим старшим офицером. Мы его совершенно не боимся как командира полка, но все его распоряжения исполняли беспрекословно за глубокое уважение к нему, зная, что все его распоряжения — продуманны и дельны. Чтобы долго не распространяться, надо одно сказать, что лучшего командира полка нам и не надо, и такого у нас во 2-м Хоперском полку и не было.

После таких слов он обратился взором ко всем и спросил:

— Правильно ли я говорю?

— Правильно-о! — загудели все двадцать человек.

Я сидел молча и слушал этого скромного офицера не казака, думая: к чему он это говорит?

Главная похвала умаляет всякие достоинства и к чему-то тебя обязывает. И если я вел полк «как следует», то ведь не для похвалы себе?

Я уже готовил в уме ответ Жагару, как он вдруг переменил тему своего тоста и продолжал:

— И вот, несмотря на все это, он все же не все доброе сделал для нас. Мы до сих пор остались в тех же чинах, которые имели до вступления в Добровольческую армию. И даже Вы, господин полковник, не помогли нам в этом. Извините меня за эти слова, но я, как полковой адъютант, нашел нужным это сказать, — закончил он.

Афронт был больше чем неожиданный. Последние слова Жагара смутили не только меня, но и офицеров. Меня потому, что я здесь был совершенно невиновен, а офицеров потому, что они были действительно обижены, и их обида рикошетом попадала в их «любимого и уважаемаго» командира полка, полковника Елисеева.

Но все они давно были представлены в следующие чины «за выслугу лет на фронте», что они и сами знали. Хорунжий Галкин был представлен уже и в войсковые старшины за отличие, но до сих пор оставался хорунжим.

Причина же всему была в том, что кубанский войсковой штаб мало считался с похвальными реляциями генерала Шкуро и все его представления офицеров в следующие чины откладывал.

Полк я принял 18 октября 1919 года, в дни печального оставления нами Воронежа. После этого пошло сплошное отступление всего фронта, когда было не до производства.

При начальнике дивизии генерале Губине о них и думать не нужно было. «Сонный штаб дивизии» на них бы даже и не ответил.

В середине ноября дивизию принял генерал Шифнер-Маркевич. Я ему доложил об обидной этой ненормальности, узнав все от адъютанта Жагара и «дерзкого» на слова хорунжего Галкина. А Шифнер-Маркевич, как бывший начальник штаба 3-го Конного корпуса генерала Шкуро, через которого прошли все эти представления, ответил мне так:

— Елисеев!.. Я это знаю. Все эти представления прошли через меня. Повторять их ни к чему. Надо только ждать. Все придет своевременно.

Генерал Шифнер-Маркевич был человек умный, благородный. И напоминать ему вторично — значило не доверять ему. Этого я сделать не мог.

Все это я рассказал, ответил на тост Жагара. Обида их была мне понятна, но она не относилась ко мне.

Собрав офицеров, как всегда, у себя в квартире, я сообщил им о своем отъезде из полка. Услышав, все потупились и молчат. Вижу — явная обида: «Секретно подготовил уход и сообщил как о свершившемся факте».

Душевная обида за свой полк: «Он ему недостаточно мил. Значит — не милы и… МЫ?! Вот тебе и «любимый и уважаемый» (?), а покидает нас так нежданно-негаданно. Не оценил нашей любви… не принял ее».

Вот только так молено было определить мысли офицеров, потупившихся передо мною. И это точно высказал так, почти дословно, хорунлеий Шура Галкин, самый умный и авторитетный среди них.

Я оправдывался, сказав им:

— «Хопры» плохо собираются. Но воевать надо. Я еду не в тыл, а на фронт, и мы еще встретимся.

Но при чем тут новая встреча, когда вынимается от них «сердце» — как подчеркнул кто-то из них тут лее.

— Господа и други! Вопрос решенный… Прошу принять его так, как он есть. Вас я люблю и не забуду. Путь от Воронежа и до Тихорецкой в седле, с вами — незабываемый. А если вам этого мало — то я извиняюсь перед вами, как уже не ваш командир полка, — закончил им.

Это их смутило и как-то по-детски удовлетворило.

— Позвольте сделать Вам проводы? — говорит Галкин;

— А мне позвольте «смотаться» в Минеральные Воды, к отцу, и привезти бочонок собственного вина для этого? — запальчиво говорит штабс-ротмистр армянин Тер-Аракелов, очень рябой? лицом, исключительно отчетливый по-кавалерийски, на бикирке которого были шашка и кинжал в массивном серебре.

Я позволяю «все»… Я объявил всем «полную свободную республику» в их действиях к проводам и этим под дружеские улыбки успокаиваю огорченные сердца своих боевых соратников «от Воронежа и до Кубани».

Кстати сказать, станица Невинномысская расположена на правом берегу Кубани, почему определение это фактически буквальное.