Дневники Кэрри

— Он любил тебя, Мэгз. Он тебя действительно любил. Все об этом знают, говорю я.

— А теперь рее узнают, какая я дура. Представляете, какой идиоткой я себя сейчас чувствую? Как вы думаете, есть на свете кто-нибудь тупее меня?

— Мэгги, — говорю я, легонько похлопывая ее по руке. — Как ты могла об этом знать? Я имею в виду, сексуальная ориентация — вроде как личное дело каждого человека, так ведь?

— Только если это не затрагивает других людей.

— Уолт никогда бы не причинил тебе зла умышленно, — говорю я, стараясь урезонить подругу.

— Кроме того, Мэг. Это дело Уолта. К тебе это не имеет отношения.

Ух ты! Такой злости я еще никогда не видела на лице Мэгги.

— Да? — рычит она. — Не хочешь побыть на моем месте для разнообразия?

Сказав это, она ударяется в слезы.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Скользкие склоны

— Это лучшие дни нашей жизни, — говорю я траурным голосом.

— О, Кэрри, — говорит Джордж и пытается изобразить улыбку. — Как тебе в голову приходят такие сентиментальные мысли? Если ты проведешь исследование, то узнаешь, что половина взрослых ненавидит свои школьные годы и ни за что не хотела бы в них вернуться.

— Но я не хочу принадлежать к этой половине.

— Ты и не будешь, не беспокойся. Слишком уж ты жизнерадостная. И ты умеешь прощать, как никто другой.

— Знаешь, недавно я поняла, что люди иногда не могут поступать иначе, — говорю я, чувствуя его интерес. — То, что они делают, на самом деле не имеет к тебе отношения. Они, как бы это правильно объяснить, инстинктивно поступают так, как будет лучше для них, а о последствиях думают потом. Как-то так?

Джордж смеется, а я вдруг понимаю, что, как это не неприятно, но мое собственное поведение как нельзя лучше подпадает под это определение.

От порыва ветра с верхушек деревьев в наши лица летит мелкая снежная труха, заставляя меня поежиться.

— Тебе холодно? — спрашивает Джордж, проводит рукой по моему плечу и крепче прижимает меня к себе.

Вдыхая морозный воздух, я киваю. Глядя на снег, на сосны и милые бревенчатые домики, я пытаюсь представить, что мы где-то далеко-далеко, например в Швейцарии.

Мы с Мышью заставили Мэгги поклясться, что никогда, никому, включая Питера, не расскажем, что мы видели в тот день в Ист-Хартфорде, потому что это личное дело Уолта и только он вправе решать, с кем встречаться и кому об этом рассказывать. Однако у Мэгги был нервный срыв, так что ей пришлось пролежать два дня в постели, и в школу она не ходила. Когда на третий день Мэгги все-таки пришла на занятия, лицо у нее было опухшее, а глаза скрыты за темными очками. До конца недели она одевалась исключительно в черное. Мы с Мышью делали все, что в наших силах: кто-то из, нас всегда сопровождал Мэгги на переменах, и даже в столовой мы брали для нее еду, так что ей не приходилось стоять в очереди. Но все равно, глядя на нее, можно было подумать, что умерла любовь всей ее жизни. Это слегка раздражало. Если посмотреть на это дело с точки зрения логики, не произошло ничего из ряда вон выходящего: она встречалась с парнем в течение двух лет, потом они разорвали отношения, и каждый нашел себе кого-то другого. Какая разница, парень или девушка этот «кто-то другой»? Но Мэгги решительно не желает смотреть на вещи таким образом. Она настаивает, что все произошло исключительно по ее вине, что она не была «в достаточной степени женщиной» для Уолта. Так что когда позвонил Джордж и позвал кататься на лыжах, я была счастлива на несколько часов позабыть о повседневной жизни.

В ту минуту, когда я увидела его спокойное и жизнерадостное лицо, я почувствовала желание рассказать ему все о неприятностях, связанных с Уолтом и Мэгги, и про то, как в «Мускатном орехе» вышла моя статья, а моя лучшая подруга повела себя в связи с этим очень странно. Я рассказала ему все, за исключением того, что у меня появился парень. Но я расскажу ему сегодня, когда настанет нужный момент. Но пока он не наступил, так приятно расслабиться и совсем не хочется портить обстановку.

Я знаю, что веду себя эгоистично. Хотя Джордж находит мои рассказы весьма интересными. «Ты могла бы использовать это для следующей статьи», — сказал он, пока мы ехали в горы.

— Нет, что ты, — возразила я. — Если бы я написала о чем-нибудь подобном в «Мускатном орехе», меня бы тут же выгнали из школы.

— Ты просто стала жертвой извечной писательской дилеммы — искусство против желания защитить тех, кого ты знаешь и любишь.

— Нет, это не для меня, — ответила я. — Я бы никогда не позволила себе ранить кого-нибудь ради моего писательства. Я бы потом не смогла жить в ладу с собой.

— Ты согреешься, когда мы начнем кататься, — говорит Джордж.

— Если начнем, — отвечаю я.