Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

Потом до меня стало доходить значение случившегося. Я беспечно преподнесла свою девственность в дар известному сластолюбцу — оценит ли он ее? Зачем я это сделала? Я пыталась задавать себе вопросы, как будто они имели смысл. Конечно, в политическом отношении «жертва» вовсе не была обязательной — Цезарь и без того собирался занять мою сторону. К этому его склонило мое появление, а на закреплении нашей сделки в постели я настояла сама. И теперь… мне полагалось бы сгорать от стыда и терзаться от потери невинности, но я ощущала лишь невыразимое, невероятное счастье. Счастье, какого раньше я не могла представить, ибо и сама любовь, и мой возлюбленный отличались от того, что рисовало мне воображение.

Я вспомнила, как в первый раз услышала его имя — в связи с долгами отца и возможной аннексией Египта. Цезарь был консулом еще до отбытия в Галлию. Тогда я представляла его грубым, горластым, хватким, краснолицым и алчным варваром, из тех, кто с возрастом (как раз ко времени нашей нынешней встречи) превращается чуть ли не в борова, хотя его прожорливый аппетит распространялся, помимо прочего, и на произведения искусства. И в плотских утехах (у меня язык не поворачивался назвать это «любовью») он, по моим тогдашним представлениям, должен проявлять животную грубость солдата, каковым, собственно говоря, и является. Ничто из услышанного не подготовило меня к встрече с этим полным жизни, но исключительно любезным и элегантным человеком. Тем более мне и в голову не могло прийти, что его слова и мысли окажутся созвучны моим собственным надеждам и чаяниям и я встречу родственную душу. Мы с ним походили друг на друга по нашей глубинной, сокровенной сути, хотя родились по разные стороны моря, принадлежали к разным поколениям и разным народам. В каком-то смысле он был мне братом, причем в гораздо большей степени, чем братья по крови.

Такая привязанность, преданность, восхищение пришли ко мне внезапно, без предупреждения. Что же касается самой плотской любви… мне хотелось, чтобы это повторялось снова и снова. Мне хотелось всегда идти навстречу его желаниям и ни в чем ему не отказывать.

Я была невероятно счастлива. Так счастлива, как никогда прежде. Я положила голову ему на спину, закрыла глаза и под убаюкивающий ритм его дыхания погрузилась в сладостную дрему, воспарив в сонные эмпиреи, где продолжала смаковать свое мирное счастье.

Когда я открыла глаза, было совсем светло. Цезарь уже поднялся и выглядывал в окно. Он надел тунику, но оставался босым. Выскользнув из постели, я подошла к нему сзади, обняла его и проговорила:

— Ты тайком ускользнул из моей постели.

— Чтобы желание не приковало меня к ней при дневном свете, — отозвался Цезарь, повернувшись ко мне.

Свет утреннего солнца делал заметнее морщинки вокруг глаз, но в остальном Цезарь выглядел подтянутым и крепким.

— Это нехорошо? — поинтересовалась я, поскольку подумала, что любовное действо при свете сулит новые ощущения.

— Это против римских обычаев, — усмехнулся он. — Разве ты не слышала, что днем любовью занимаются лишь развратные жители Востока? Впрочем, ты ведь и сама с Востока?

— Разве то, что делает Цезарь, может быть не римским?

— Есть люди, которые считают себя вправе определять, что является римским, а что нет. Иногда даже мне приходится учитывать их мнение. — Он позволил себе слегка ухмыльнуться. — Пока приходится… хотя я нахожу их суждения не бесспорными. Так вот, по их разумению, предаваться плотским утехам можно лишь в темноте.

— И кто эти ревнители морали? — полюбопытствовала я.

— Цицерон, Катон, Брут… впрочем, тебе нечего беспокоиться из-за их ханжества.

— И тебе тоже, пока ты здесь, — промолвила я, взяв его за руку, но тут же отпустила ее: я почувствовала, что мысленно он уже занялся делами предстоящего дня.

Цезарь отошел к другой стороне комнаты, где валялась его брошенная одежда, и быстро (я подивилась тому, как это получается у солдата) оделся.

— Я распорядился, чтобы твой… — начал говорить он, когда послышался стук в дверь.

Цезарь рявкнул:

— Войдите!

Двери распахнулись, и вошли Птолемей и Потин. Теперь я поняла, почему Цезарь встал и оделся, а я не успела. На мне не было ничего, кроме простыни. Так он и задумал.

Визитеры ахнули и разинули рты. Птолемей, судя по физиономии, был готов удариться в слезы, а жирный Потин в кои-то веки потерял дар речи и лишь растерянно качал головой, похожей на голову ибиса. Он вытаращился на меня, на царскую постель, сбитую после наших любовных игр, потом перевел взгляд на спокойно улыбавшегося невозмутимого Цезаря и все понял.

— Так нечестно! — взвизгнул Птолемей. — Нечестно! Что оназдесь делает? Это нечестно, нечестно!

Он повернулся и выбежал из комнаты.

— Великий Цезарь, — начал Потин дрожащим высоким голосом, — мы весьма удивлены присутствием…

— Остановите мальчишку, — приказал Цезарь своим солдатам, что несли караул у его дверей. — Остановите, пока не удрал!