Дневники Льва Толстого

[…] У каждого человека есть отверстие, через которое он может воспринять истину, но истина передается ему не со стороны отверстия. (20.11.1901)

[…] Есть ужасные заслонки, замыкающие сердца и сознания людей и мешающие им принять истину. Как отворять их? Как проникать за них? Не знаю, а в этом величайшая мудрость. (20.11.1901) <ПСС, т. 54, Дневник, записные книжки и отдельные записи 1900–1903>

Потому что успешная сдача экзамена нужда самому Толстому, экзаменатор от этого сам ничего не получает. Когда Толстой записывает:

[…] Сейчас Саша грубо сказала. Я огорчился, а потом постарался вызвать любовь, и всё прошло. Как удивительно любовь всё, всё развязывает. (15.12.1900),

то не читайте больше чем написано, будто любовь здесь захватывает и дочь тоже: Толстой об этом ничего не знает, отвечает только за себя, отчитывается сам перед собой[119], проникать в людей своими успехами не умеет, хоть лучше даже и не стараться. У него океаническое чувство: окруженный сплошной средой, он, возможно, изменит ее; или у него чувство химическое муравья в муравейнике: неспособный прямо сообщить ничего муравью, который бежит навстречу, он выделяемой им химией как-то изменит общее состояние своего государства.

13 декабря 1902. 1) Напрасно думают критики, что движение интеллигенции может руководить народными массами (Милюков). Еще более напрасно думал бы писатель сознательно руководить массами своими сочинениями. Пусть только каждый приводит свое сознание в наибольшую ясность и жизнь в наибольшее соответствие с требованиями этого сознания.

И здесь, при выходе из себя – мы можем сказать, за страницы дневника – к ближним, начиная с собственного тела и вплоть до государя императора и войск, сходство с медленным психоаналитическим процессом появляется. Сразу, а не постепенно в ходе сеансов, переменившись, от нет перейдя к да, от настроения строительства ограждений к поступку отречения от них, ведущее я меняется, вернее, одно я заменяет другим, но это новое я нигде, невесомо, без рук без ног. Что там государство. Он и свое собственное тело (говорим всё в том же широком смысле, включающем и личность) расшевелить к новому режиму не надеется сколько-нибудь быстро. Еще и из-за того что расшевеливание громады собственного тела идет крохами, о том чтобы дотронуться новым своим я до другого просто нет ни малейшего мечтания. (Приходит в голову, насколько это трезвее, например, Вячеслава Иванова, которому мерещилось на его башне, что он вырабатывает в своей поэзии лечебные яды для страны и мира.)

[…] Пришел Александр Петрович, я его очень холодно принял, потому что он бранил меня. Но когда он ушел, я лишился покоя. Где же та любовь, то признание целью жизни увеличение любви, которое ты исповедуешь? – говорил я себе; и успокоился тогда, когда исправил[120]. Это иллюстрация того, как слабо укоренилось в душе то, что исповедуешь, но вместе с тем и того, что оно пустило корешки. Еще нет того, чтобы на всякий запрос был ответ любви, но уже есть то, что когда отступил от этого, то чувствуешь необходимость поправить. Не сразу отзывается а fait long feu[121]. (19.3.1901)

Вот где становятся нужны усилия: чтобы, сорвавшись, снова и снова подниматься.