Дневники Льва Толстого

[…] Какое праздное занятие вся наша подцензурная литература! Всё, что нужно сказать, что может быть полезно людям в области внутренней, внешней политики, экономической жизни и, главное, религиозной, всё, что разумно, то не допускается. То же и в деятельности общественной. Остается забава детская. «Играйте, играйте, дети. Чем больше играете, тем меньше возможности вам понять, что мы с вами делаем». Как это стало несомненно ясно мне. (14.1.1904 // <ПСС, т. 55>)

II-6 (20.3.2001)

Одно физическое приобретение от чтения Толстого, прошлый раз говорили: избавление от страха увидеть в другом чудовище, избавление через узнавание себя в пчеле, в лошади, в деревенской даме-посетительнице. Немалое приобретение.

Другое, я говорю, физическое приобретение, что Толстой дарит: как-то умеет вклиниться между нами и безумием, заслоняет собой нас от безумия. Не нужна статистика: и без нее видно, что он проговаривает эту тему, сумасшествия, на таком уровне, где у нас, так сказать, ничего не было, ничего не стояло на такой глубине, мы там были голые, незащищенные.

Это, между прочим, тема для изучения: вакцинация от сумасшествия в русской литературе; и шире – тема безумия в ней, с этой практической точки зрения взятая. И сразу столько дразнящих и неожиданных догадок и сравнений, что лучше удержать язык и постоять секунду в молчании перед этой прорвой.

Безысходность, в которую загнал себя Толстой, отдав себя просителям, семье, мальчикам на чулочной фабрике – видя, чувствуя их как себя, – была количественной: представим, число босых голодных было бы ограниченно, доходов Толстого хватило бы поддержать уровень жизни. Допустим, семья была бы совсем маленькая, напора Толстого хватило бы перетащить одного, двух человек на свою сторону. Он был количественно мал. Хотя имени Толстого, его тела, словесного, было страшно много, почти достаточно, чтобы перевесить мир, но чуть не хватало.

Но кроме неравенства объема тел было еще то, жесткая граница, что его считали сумасшедшим, или заблуждающимся; а когда тебя считают сумасшедшим, ты даже и перед одним человеком не оправдаешься, эти вопросы решаются не количеством, они такого рода, где совсем рядом взрыв, ярость, абсолют, – так называемое иррациональное, где никому ничего не докажешь.

Смелость нужна, чтобы говорить о сумасшествии. Человек с мировым именем, богатый, из хорошей семьи, ему уже позволено говорить всё, разрешат и похвалят. Перед людьми тут не очень страшно. Но известность, богатство и воспитание не защищают от своего безумия, и даже становится хуже, что тебе всё разрешено: будешь столбовой дорогой шествовать в сумасшествие, и все будут только провожать глазами.

Две вещи мне вчера стали ясны: одна неважная, другая важная. Неважная: я боялся говорить и думать, что все 99/100 сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого. Если люди действуют безумно (жизнь в городе, воспитание, роскошь, праздность), то наверно они будут говорить безумное. Так и ходишь между сумасшедшими, стараясь не раздражать их и вылечить, если можно. 2) Важная: Если точно я живу (отчасти) по воле Бога, то безумный, больной мир не может одобрять меня за это. И если бы они одобрили, я перестал бы жить по воле Бога, а стал бы жить по воле мира, я перестал бы видеть и искать волю Бога. (29.3/10.4.1884 // 49, 75)