Дневники Льва Толстого

Уже даже и простые люди в то время научились чему Толстой разучивался, – отдельности, невовлеченности в отношения; уже когда Толстой потерянно бродил по городу, как дерево слепо рассылает корни под землей и ветки в воздух, бросался помогать поднять осевшую телегу или просил в конке пассажиров разменять 10 рублей с такой необычной семейностью в обращении, что его принимали за мошенника и никто не хотел разменять, – а для него это всё больше, как для дерева, становилось как питание, и он из Конфуция вычитывал правила обхождения с людьми, обыденного, и говорил, что Конфуций дополняет Евангелие, – он культивировал всё более тесное сближение с близкими и уже пришел к тому, что нехорошо и нечестно не объявлять им свою веру, ходить замкнутым.

Не могу теперь не выражать в обращении своей веры. Не даром «церемония» – propriety {он читает Конфуция по-английски, James Legge (1815–1889), английский синолог, профессор Оксфорда, его перевод Аналектов: Great learning of the doctrine of the Mean} – обращения с людьми есть целое учение. 1) Этика – основы нравственности и 2) приложение этих основ – обращение с людьми. (30.3/11.4.1884 // 49, 75)

Неважно, называется ли рассказ с частицей не или без нее: всё равно, нет или да для человека, который и не боится безумия, и никогда уже не удовлетворится одним только умом, – и не захочет уйти весь целиком в безумие. Он при этой границе, по обе стороны которой человечество, сбиваясь то на одну, то на другую сторону, как пьяный крестьянин у Лютера, так что попробуйте услышать как совершенно одно и то же: записки не сумасшедшего и записки сумасшедшего. Да и в самом рассказе, на первой странице, когда рассказчика освидетельствовали врачи и не признали сумасшедшим, то это сообщение читается в том смысле, что для людей он теперь определенно сумасшедший.

Нам приходится перечитывать о несчастье Толстого в семье и видеть, конечно, прообраз скандала в коммунальной квартире и страдания совестливого, христианнейшего, который окружен черствыми и несчастен – но внутри этого и через это этот же самый несчастный страдалец и есть вампир, который из самого своего этого страдания выпивает, как горячую кровь, жизнь, дыхание, размах; так что выдрать его из почвы трудно, и когда он уходит из дома, то это как разрыхление почвы или как пересадка, нужная для некоторых растений. Так что читаем новыми глазами, <это несчастье> как блаженство свиньи, которая купается в грязи, или Пушкина, которому татарин наскочил в бане на спину и стал ломать кости, или как китайский пациент под иглоукалыванием, или как боксер <принимает> совершенно необходимую боль от ударов противника и радость, что он допущен к бою:

Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо […] Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают – не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты – теперь такая – я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. (4/16.4.1884 // 49, 77)