Дневники Льва Толстого

[…] Когда человек ищет благо во всём, кроме любви, он всё равно как во мраке ищет пути. Когда же он познал, что благо и его и всего существующего – в любви, так солнце взошло, и он видит свой путь и не может уже хвататься за то, что не дает ему благо […]

Как наблюдения о блохе и Сириусе служат единственному благу.

И прежде всего бросается в глаза возможность по поводу кленовых листов сделать еще одно наблюдение, которого Толстой не сделал. Зрительные обманки такого рода бывают часто, они опознаются обычно быстро, сразу, и имеют две черты: они не тревожат, а смешат, во-первых, и они уверенно и быстро вытесняются – как бы мгновенно выметаются – возвращением зрения к привычному видению. То, что они не тревожат, говорит о том, что они не помеха для ориентировки в реальности; уверенность, с какой они мгновенно исправляются в обычном состоянии человека (в пьяном всё становится намного сложнее), указывает в область принятия решения. Традиционно философски эта область называется доксой, от δέχομαι принимаю. Докса у Платона действительно еще не последнее достоверное знание; но, с другой стороны, Платон трезво понимает, что какая бы верховная истина нас ни посетила, она придет в форме доксы, больше ей не в чем прийти.

Так что кленовый лист, принятый за платок, еще не сразу доказывает, что все наши принятия тоже ложные; скорее, это исключение, которым подтверждается, что у нас всё равно не на что положиться, кроме как на данные чувств.

Тому, что Толстой не замечает невозможности просто экстраполировать оптический обман на уверенную практику восприятия, есть вот какое объяснение. Мы видели в его натурфилософии, что он не только вполне доверяет телу и его показаниям, но вообще видит в нём весь инструмент всякого, в том числе научного познания. От принципа «всё в табе» Толстой, мы видим, не отказывается. Суть, острота наблюдения о кленовых листьях для него поэтому никак не может быть в недоверии к телу с его восприятием, а только в новой пристальности обращения внимания на то, чтó всё это делает — воспринимает, сознаёт, строит мир. В свете того, к чему Толстой делает как бы шаг назад и внутрь, разница между иллюзорным и надежным восприятием становится мало заметна: самое надежное восприятие всё равно меньше отличается от иллюзии, чем они обе отличаются от того, что (кто) их видит.

То, что видит, ex definitione[146] невидимо: если бы оно оказалось видимо, рядом с ним оказалось бы то, что его видит. Догматическое выражение самосозерцание, такое казалось бы расхожее и понятное, обозначает область, о которой нельзя в строгом формальном смысле ничего сказать.

Именно это, в строгом смысле невидимое и невысказываемое, у Толстого «одно, что есть». Это значит, что всё, что видно, в той мере, в какой становится видно, уже не есть. Всё видимое, иллюзорно или неиллюзорно, не есть и этим не есть объединено, сравнено. Но посмотрите: то, о чём можно сказать, т. е. о чём приходится сказать, что оно не есть, поскольку мы о нём говорим, уже неким образом есть! Платка ярко-оранжевого на дереве может быть действительно и нет, но он есть в Дневнике, о нём целый параграф. О совершенно аналогичном явлении, о жуке на стекле, который превращается в чудовище на дальнем холме, есть известный рассказ Эдгара По. Художественное создание, по Аристотелю, претендует на высшую истину. У Льва Толстого живет блоха с ее картиной мира, которую мы видим умом. То, что в блохе создает ее картину мира, мы не видим.

В меру увиденности всё увиденное не есть – и в ту же меру оно есть как то, о чём можно говорить, – есть как вещь, res, das Ding (все эти слова этимологически означают «вынесенное на обсуждение»: то, что выброшено в зримость, т. е. открыто видению, соответственно ведению, и предикации). Чем отчетливее они в поле зрения вынесены, тем недоступнее то, что их видит и обсуждает.

Соль пассажа, который мы разбираем, в том, чтобы приучить нас несмотря на реальность вещей (масло масляное[147]), т. е. открытость их самому деловому, строгому, научному обсуждению, не забывать о том, чтó их, так сказать, тематизировало, вынесло на это обсуждение.

Одно, одно есть, то, что сознаёт, а никак не то, чтó оно познаёт и как.