Дневники Льва Толстого

Следовательно – Толстой смеет довести мысль до конца – естественники неправы. Целесообразность, т. е. равновесие между действием и результатом, справедливость в этом смысле, не закон природы. Она растрачивается без причины, без выгоды, даже без проявления. Не сказано слово жертва, но мысль об этом. Поэзия и любовь растрачиваются без мысли о компенсации, без справедливого воздаяния и без целесообразности. Возможно, слово жертва не появляется у Толстого потому, что это его природа. Когда он, чувствуя глупость своего брака, принимает жену и семью как свою судьбу или когда он потом в старости тайком от жены подписывает в лесу с юристами документы об отказе от своего права на литературную собственность, речи о жертве ни у него, ни вокруг не идет; глупость, чудачество, не больше. Как в сценке из Гиляровского о том, как москвичи смеялись над старым графом, бросающимся помочь возчику поправить отвалившееся колесо. Поэзия это и есть та «более общая идея», которая сильнее, чем целесообразность и справедливость. – Есть ли здесь у Толстого противостояние науке и позитивизму? «Естественники неправы» не спор, а констатация. Толстой уверенно говорит из своей строгой научности и своего крутого позитивизма: поэзию и любовь он в основе жизни видит с такой же и с еще большей отчетливостью, как естественник – дергание отрезанной ножки лягушки от электрического разряда. Если у естественника нет глаз видеть, Толстой в этом не виноват и за это не отвечает. Он при важном деле, и как ученый не должен думать о привычках большинства. Как действительный член Общества любителей российской словесности (основано в 1811 г. при Московском университете) он говорил на заседании 4.2.1859, что русская литература, т. е. значит русская философия и русская наука, «не есть перенесенная с чужой почвы детская забава, а есть серьезное сознание серьезного народа». Читать надо с поправкой на понятие сознания, которое понимается уже и здесь не в обычном смысле этого слова, как в дневнике 20.5.1862 «Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее», сознание как сама жизнь (и возрождение как жизнь). Это слово как термин будет принижено у Толстого, когда он заметит что слово «сознание» не звучит, не проходит, не доходит. Сознание в смысле смотрительства, наблюдающего водительства природы не нужно, вернее вредно.

Искусство не может ничего дать, когда сознательно. (22.7/3.8.1860)

«Молчи, скрывайся и таи» сначала от себя самого. Пусть не будет никакого короткого замыкания, хорошая изоляция между тем, что в тебе бродит, и твоей речью. Ты говори, говори, но не «выражай»: говори там, в «плоскости выражения», поскольку ты говорящее существо. Это будет интересно, присмотреться к тому, как сам говоришь, это заденет, но пусть не мешает думать. Храни отдельность себя от себя самого.

Тело, время, талант он хотел бы по закону жизни, поэзии и любви, не принимая мер, не вмешиваясь, отдать обратно, откуда взял, в жертве.

Похоже, что он готов отдать всё кроме одного! Записывает ровно за две недели до свадьбы:

Неискренен дневник. Arrière-pensée[12], что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и…… и это для нее. (7.9.1962)

Сознательной мысли о том, что это может быть плохо, исходно пока вовсе еще нет. С неискренностью дневника первое намерение справиться, преодолеть: тем, что то, что было тайной одного, сделать теперь и впредь тайной двух, будем писать дневник вместе. Из-за того что искомая, предельная степень искренности под взглядом жены и при ее участии не выдерживается, дневник в конце концов остается всё-таки тайной одного. Причем настолько тайной, что открытость дневника, заглядывание в него жены и детей тайны не снимает, ее только подчеркивает.