Прочитайте вообще весь этот дневник короткий за 1859 г. Дальше то же выдерживание размаха между наблюдаемым состоянием и беспристрастием наблюдения, я отчасти уже цитировал.
Нынче написать К[атерине] Н[иколаевне] {Шостак} и Alexandrine {Толстой}; и начать бы Казака. —
Хозяйство опять всей своей давящей, вонючей тяжестью взвалилось мне на шею. – Мучусь, ленюсь.
Это последняя запись за год, дальше вообще до 1.2.1860 записей нет. Человек впал в релятивизм, в отчаяние, взялся за ум, оставил хозяйство и всё-таки занялся своим делом, литературой? Ничего подобного. Та же уверенность, что настоящее только невидимая война, нащупывание пути в цветном тумане, занятия развальным хозяйством продолжаются, прибавляется забота о большой семье, родных более широкого круга, знакомых, ножницы между тем, что видно и что должно быть, безнадежно увеличиваются, литературой то занимается, то решает ее навсегда оставить.
Продолжает, между прочим, служить кучером Лукьян. 16/28.4.1884 Толстому сын Лев рассказывает,
что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить.
28.4/10.5.1884 Толстой заходит к Анне Михайловне Олсуфьевой забрать оттуда жену домой,
там играют в винт. Скучно и совестно, особенно перед Лукьяном.
8/20.5.1884 разговор со своими в семье о сборе денег нуждающимся.
Я сказал, что надо отдать бедным. Очень хорошо. Может быть, так надо. – Мои все ухом не повели. Точно моя жизнь на счет их. Чем я живее, тем они мертвее. Илья как будто прислушивается. Хоть бы один человек в семье воскрес! Ал[ександр] Петр[ович] стал рассказывать. Они {т. е. сам гость из простых Александр Петрович и другие из прислуги дома} обедают в кухне, пришел нищий. Говорит, вши заели. Лиза {горничная} не верит. Лукьян встал и дал рубаху. Ал[ександр] Петр[ович] заплакал, говоря это. Вот и чудо! Живу в семье, и ближе всех мне золоторотец Ал[ександр] Петр[ович] и Лукьян кучер.